Яд вожделения - Арсеньева Елена
Распустившиеся волосы Алены сплелись с травой, и ей вдруг почудилось, что все былие земное – ее волосы, а она сама – иссохшая, истомленная плоть земли, жарко, темно вздыхающая в ночи, и глаза ее, как озера, молчаливо глядят в очи небес, только глубокими, прерывистыми вздохами моля пролиться дождем на ее трепещущую грудь.
Алена заметалась, приоткрыла жаркие губы, моля поцелуя… И язык его вошел в ее рот так же глубоко, как плоть его вошла в ее отверстые недра, и губы ее сосали его язык так же долго, как лоно ее сосало его естество, опустошая его и впитывая всю мужскую силу – до последней капли.
Руки его подогнулись, он рухнул на Алену, не прервав слияния ртов, не прервав соития тел, – и оба они мгновенно окунулись в неодолимый сон, в то обмиранье, которое всегда настигает любовников, осушивших чашу наслаждения сверх всякой меры – до дна.
В тот сон, который есть подобье смерти…
6. Бесноватая
Она проснулась от солнца, бившего в глаза, и долго еще лежала, подставляя лицо чудесным теплым лучам и уговаривая себя, что, конечно, это продолжается сон: ведь в монастыре ей назначено было подниматься затемно! Вот так же, при солнышке, проснулась она и тогда, в лесу, и, еще не успев открыть глаза, поняла, что одна… что он ушел. Иначе и быть не могло, и Алена не испытала ни обиды, ни горя, ни даже малой досады. То, что произошло меж ними ночью, было слишком таинственно и непостижимо. Их обоих словно бы молния пронзила – молния страсти! – слишком это было далеко от всего, что Алена прежде знала о жизни, чтобы подвергнуть ночной восторг испытанию обыденностью: опущенным взглядам, неуклюжести первых движений и слов. Алена верила, что им суждено еще раз встретиться. А если нет, они оба никогда не забудут течения звезд в вышине, и острого запаха травы, измятой их разгоряченными телами, и проникновения тел одно в другое, как будто их сердца не могли уже биться розно – и во что бы то ни стало им нужно было слиться, обратившись в одно единое сердце, снедаемое пожаром неистовой любви.
Алена лежала, ощущая это в себе, как молитву, как нечто внушенное свыше. Иначе и быть не могло: ведь прежде она не ведала ни мыслей таких, ни слов… и чувств таких она не ведала прежде. Все взволновалось, все сбилось, все изменилось в ней. Она чудилась себе раскрывшимся цветком, зазеленевшим среди зимы деревом, травинкой, пробившейся сквозь камень! И она открыла наконец глаза в полном сознании, что мир вокруг нее тоже должен измениться, что и он осенен той же молитвой, которой исполнено все ее существо.
Она не ошиблась. Мир, раскинувшийся вокруг, был и впрямь подобен восхищенному славословию божию! Небо темно-голубое, глубокое, земля вся в цветах, и эти цветы, украшенные перлами росы, горели всеми оттенками радуги; лес вокруг стоял влажный, живой, душистый, звенящий птичьими голосами, а сквозь синий небесный хрустальный купол силилась пробиться самозабвенная трель жаворонка. «Вот и сбылось гаданье, – подумала она с блаженной улыбкою, – я вышла замуж в лес!»
Цепочка темных следов протянулась по серебристой от росы траве, и Алена ощутила, что сердце ее готово вырваться из груди и полететь по этому следу. В это мгновение она была счастлива, как никогда, и, как никогда, исполнена веры в будущее счастье…
Но жизнь взяла свое, и скоро эта ночь, и это утро, и это ощущение всепоглощающего блаженства превратились в ее памяти в крошечную искорку, которая то счастливо, то болезненно тлела в самой глубине сердца… но сейчас вдруг снова разгорелась огнем, согревая оледенелую душу, озаряя разум, освещая путь надежде.
«На что? – тихо спросила себя Алена. – Что будет?»
– Все нежишься, ясочка? – ворвался в ее блаженную дрему насмешливый голос, и чья-то тень легла на лицо, заслонив солнце и вернув в мир тень и холод.
Алена вскинулась, безотчетно таща на себя съехавшую ряднушку.
Еротиада! Стоит рядом и пялится на Аленину голую грудь, а по горлу так и ходит судорожный комочек, и копится слюна в уголках приоткрытого, возбужденно дышащего рта!
«Лучше умру, – сурово и просто сказал кто-то – Алена даже и не поняла сразу, что это она сама клянется себе. – Лучше косой удавлюсь, чем это…»
О, зорки были духовные очи Еротиады, и безошибочно могла она читать в сердцах людских! Лицо ее вмиг стало прежним, сурово-каменным, и она слегка повела головой:
– Идем-ка со мной.
Алена кое-как напялила съежившуюся, залубеневшую рубаху. Посконь надо полсуток бить вальком, чтобы размягчилась, а тут… словно наждаком скребет тело при каждом движении! Слезы невольно навернулись на ее глаза, и зоркая Еротиада тут же приметила их, но ничего не сказала.
Они вышли из каморки, миновали трапезную, где сестры убирали со стола после завтрака. Тут только Алена осознала, как чудовищно она проспала, и от мысли, что сейчас снова придется таскать воду в треклятую бочку, у нее подкосились ноги. Однако Еротиада не отдала никаких приказаний на то, лишь велела Алене поесть. Она выпила молока и пожевала хлебца. Утреннее восторженное спокойствие растаяло – будто и не было его, и глухая, серая тоска овладела Аленою.
После завтрака, во время которого Еротиада стояла рядом, как приклеенная, сестра-трапезница вновь сделала знак следовать за собой. Выходя в коридор, Алена вдруг наткнулась на взгляд молоденькой сестры-белицы, [37] прибывшей в монастырь лишь немногим раньше ее, и даже споткнулась: такая жгучая ненависть горела в том взоре. Зашелестел шепот, исполненный яду: «Убийца!»
Она прикусила губу. С этим клеймом вековечным жизнь проживет она, с ним и умрет. Богу, может быть, и ведомо, что она не виновна, однако что-то не простирает он защитную руку, не осеняет ее венцом, не оболокает белыми одеждами – знаком чистоты. Притом что бог за всех, все-таки каждый за себя. И ежели бог кому помогает, то лишь смелым!
Неприметно огляделась. В оконце видно было, что у привратницкой собралась черная стайка: сестры готовились идти собирать милостыню на новый храм. Сейчас ворота откроют. Эх, вот бы ринуться… прорваться! Далеко не убежишь: навалятся эти черные воронихи, заклюют. Нет, уйти надо неприметно. И она уйдет – хоть подкоп под стеною выроет, а уйдет!
Холодные пальцы Еротиады охватили ее запястье, потянули за собой.
– И не мысли, – звякнула в тишине усмешка. – Ну куда тебе идти, подумай. Опять в яму? Не лучше ли… – Она не договорила, только взволнованно вздохнула, но Алена безошибочно могла закончить за нее: «Не лучше ли в мою постель?»
Они вошли в келью сестры-трапезницы, и Алена тотчас забилась в угол у двери, с неприкрытым ужасом взирая на эту самую постель: узкое, плоское ложе, более напоминающее каменную скамью. «Не броситься ли в окно?» – мелькнула шалая мысль. Но окно было забрано решеткою – разве воробей проскользнет.
– Я хочу кое-что показать тебе, – сестра Еротиада откинула крышку и поманила Алену. – Вот, ну взгляни, не бойся!
Алена поглядела. Сначала ей почудилось, будто она заглянула в какую-то сплошную тьму, потом разобрала, что это – монашеское облачение. Еротиада взволнованно доставала рясу, кожаный пояс, мантию, параман. Мелькнули белые вышитые кресты куколя – и только теперь Алена догадалась, что видит облаченье игуменьи-схимницы. Мелькнула было мысль, что перед ней вещи матушки Марии, однако тут же вспомнилось, что в своем облачении та была похоронена. К тому же все лежало здесь новое, еще пахнущее неношеным сукном, шерстью, кожею.
Боже мой, да ведь Еротиада все эти суровые наряды для себя приготовила! Она и не сомневается, что сделается игуменьей, а может быть, уже получила уведомление о своем назначении. Ну, коли так, не миновать Алене быть постриженной на сороковины матушки Марии… не миновать!
Сердце ухнуло, чудилось, в некую бездну, руки похолодели.
Еротиада оглянулась на ее побледневшее лицо, и, верно, всегдашняя проницательность изменила ей, ибо она прочла совсем не то, что было там написано.
