Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Зиночка не мигая и, казалось, бездумно смотрела на экран. Но в душе ее волновались смутные, необъяснимые пока чувства и желания.
Какое странное слово – синема… кинемо… звучит по-японски… загадочное… манящее… войти в плывущие по экрану кадры, как входят в реку… погрузиться и раствориться в них… светиться неземным светом… стать грезой, призраком, иллюзией… завораживать и пленять… из прошлого в будущее… вечно молодая… вечно прекрасная… вас должны видеть на экране… поедемте со мной…
Машинально открыв сумку, она вытащила коробку сигарет, новомодную зажигалку, вставила папиросу в длинный мундштук черного дерева и закурила.
Кольцо дыма, выпущенное округлившимся задумчивым ртом, взлетело вверх и смешалось с пылинками, что танцевали в луче света, идущем из проекционного аппарата. Зиночка глубоко затянулась. Ощущение, что здесь, в этом маленьком смешном зальчике, сейчас, на этой неудобной жесткой скамье, что-то творится с ее судьбой, не покидало ее.
Фильм с Ларой Рай закончился. Началась комическая. Толстенький человечек корчил забавные рожи, кокетничал с барышнями, кувыркался, падал и, выкидывая в стороны коротенькие ножки, гонялся по Москве за облигацией государственного займа, никак не дающейся ему в руки. Новая комическая звезда. Илья… Илья… Иглинский, кажется.
Зиночка докурила, вытащила папиросу из мундштука и, не загасив, бросила на пол.
Парочка на последней скамье зашумела. Послышался возглас: «Негодяй!» – звук пощечины, вскрик… Что-то тяжелое упало на пол.
Зиночка поспешно поднялась и начала пробираться к выходу.На улице по-прежнему шел дождь. Зиночка подняла воротник макинтоша, раскрыла зонт и медленно пошла вдоль тротуара, оглядываясь в поисках таксомотора.
Взгляд ее упал на вывеску: «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». И далее витиеватым шрифтом: «Вечная завивка! Новое открытие в косметологии! Измените себя, и мир изменится с вами!» Сверху пошлую рекламку венчало не менее пошлое изображение женской головки, кудрявой, как овечка, с овечьим же выражением хорошенькой мордочки.
Но Зиночка остановилась. По лицу ее пробежала тень колебания, однако в следующий момент она решительно толкнула дверь.
Звякнул колокольчик.
В нос ударил удушливо-сладкий запах одеколона.
– Чего изволите, барышня?
Перед ней в белой куртке, слегка изогнувшись, стоял парикмахер, представляющий собой точную копию картинки из модного журнала: набриолиненные, прилизанные черные волосы, прямой пробор-ниточка, кошачьи усики, умильное выражение круглой физиономии. Такой же удушливо-сладкий, как и его одеколон.
Зиночка села в кресло перед большим зеркалом, закинула руку за голову и выдернула из волос черепаховую шпильку. Встряхнула головой. Пепельный поток хлынул вниз, окутав спину до талии.
– Режьте!
Парикмахер испуганным кошачьим движением, так подходящим к его физиономии, отпрянул прочь.
– Помилуйте! – Он взмахнул обеими руками, словно отгораживаясь от этой дикой идеи. – Такая красота!
– Делайте, что вам говорят! Ах, какой же вы!..
Зиночка схватила ножницы, лежащие на столике перед зеркалом, перекинула прядь волос вперед и приставила к ней ножницы на уровне плеча.
Клац! Пепельный пушистый зверек упал на пол.
Парикмахер застонал.
– Не трогайте! Я сам! – Он осторожно взял всю массу волос и взвесил на руке с таким видом, будто это был золотой запас страны. – Чего же вы хотите, барышня?
– Изменить себя, чтобы мир изменился вместе со мной, чего же еще! Вечной завивки.
– Вечного ничего не бывает, – усмехнулся парикмахер. – Шесть месяцев – максимум, который я могу вам гарантировать. Устроит?
– Хотя бы честно, – отозвалась Зиночка.
Через час ее волосы, вымоченные в пахучей эссенции и накрученные на тонкие деревянные палочки, сохли под огромным электрическим колпаком.
Зиночка меж тем лениво листала журналы. Смешное название задержало ее внимание. «Чарльстон на циферблате» – танцуют практически все!» «Ерунда какая!» – подумала Зиночка с улыбкой и принялась читать.
Сюрреалистическое кино… Два режиссера. Дмитрий Пальмин и Алексей Лоз… Лозинский? Хм! Интересно. А выглядел скорее ловким самоуверенным прохиндеем, но никак не сюрреалистом. Сценарий известного поэта… Что это? Рунич?
Она вздрогнула.
«Юрий Рунич, молчавший последние три года, вдруг разразился сюжетом о чуде-юде-времени, пожирающем ни в чем не повинных людей. В абракадабре сюжета и какофонии образов нетрудно увидеть комплексы и страхи ныне творчески несостоятельного, а когда-то бывшего лидером поэтического декаданса престарелого литератора, очевидно, считающего себя гуру прописных истин. Да, уважаемый читатель! Ассоциации и символы на экране преувеличенно многозначительны и нарочито странны, а мысли за ними кроются самые банальные».
Бойко написано. Но оскорбительно!.. Бедный Рунич!
Рунич… рунические надписи… знаки… предзнаменования… тайные смыслы…
Какую подсказку дает ей лист «Синемира»? Какой смысл в том, что Рунич таким неожиданным опосредованным образом снова вторгся в ее жизнь? А ведь хотела забыть! Выкинуть из памяти, из головы, из того мягкого податливого места в середине груди, где, кажется, живет душа. Его высокие скулы, впалые щеки, сумрачный взгляд… Маска индейского вождя…
Выходит, рано забывать? И Лозинский тут же. И кино. И ее смутное щемящее чувство скорых перемен. И фильма с Ларой Рай. Все смешалось, сплелось.
Погруженная в свои мысли, она не заметила, как парикмахер выключил электрическую сушилку, отодвинул в сторону и вынул из волос Зиночки деревянные палочки.
– Ну вот! Полюбуйтесь, барышня! – Он с довольным видом оглядывал дело своих рук.
Зиночка посмотрела в зеркало.
Бог мой, да она ли это? Мелкие локоны каскадом струились вниз, закрывая шею. Завитки-змейки неожиданно вылепили лицо. Черты, казавшиеся мягкими, по-девичьи неопределенными, слегка припухлыми при геометрически прямых, ровных и гладких волосах, теперь, когда прическа сама потеряла определенность, превратившись в хаос, пену, лаву, предстали твердыми и значительными. Четкая линия скул, изящно обрисованный нос, прихотливые губы словно выписаны тонкой кисточкой, чистый лоб стал выше и – абсолютно прозрачные глаза с быстрым жестким отчерком темных ресниц. Лицо тонкое и непреклонное. Злой ангел с флорентийской картины.
Ей стало грустно. Больше нет былой Зиночки – папиной дочки, прилежной ученицы, книжного червя. Есть девушка с холодным взглядом, которая не узнает в зеркале саму себя. У другой Зиночки и жизнь должна быть другой. И привычки, и занятия, и характер, и имя. Жалко ли ей ту, былую? Да нет. А взгрустнулось от неизвестности. Это просто маленький глупый девчачий страх. Нервы. Ничего больше.
