Людмила Сурская - Проклятая война
Командующий фронтом и его штаб не владел обстановкой, повторяя, с постоянством глухого и слепого, директиву Генштаба, который создавшейся конкретной обстановки мог и не знать. Требовали — атаковать и выбивать. Слали бесконечные, грозные депеши и от контрразведчиков, ставя нереальные задачи по заброске разведывательных групп в тыл немцам на 100–150 километров или создание моторизованных групп, предназначенных для захвата архивов и кадров немецких разведывательных органов. Они понятия не имели, что разведчики могли всей группой перейти к врагу, ночью солдаты сговорившись убивали офицера и шли сдаваться, земляки исчезали на стороне противника… Люди были просто напуганы двигающейся на них мощью. Растеряны отсутствием подготовленных командиров. Генштаб этого понимать и видеть не желал или им не желали донести это. Я держался, понимал- не принимают произошедшего, реальности не знают ни в Киеве, ни в Москве. А в данном случае: ларчик просто открывался. Надо было товарищам в Киеве взять на себя ответственность и поставить войскам задачу согласно конкретной обстановки. Всё это выводило из себя мешая воевать. Разведка доносила: с юга к нашим рубежам обороны идут и идут новые колонны немцев. У нас разбитая техника, ни снарядов, ни горючего. Были и первые открытые паникёры. Пресекал жёстко. Немцев можно бить и мы непременно добьёмся этого. Легко сказать и непросто сделать. Без информации, без технических и человеческих ресурсов, без тыла. Мы держались из последних сил, а нам шли прежние депеши о контрударах. Но мы, уже беря ответственность на себя, ориентировались на месте в принятии решений. Я быстро прикинул силы. Решение могло быть одно: внезапная наглая атака. Совершив манёвр, перебросил к шоссе Луцк-Ровно 85-миллимитровые орудия. Их поставили в кювет. А часть прямо на дороге. Гитлеровцы катили большой ромбовидной группой. Впереди мотоциклисты. За их спинами бронемашины и танки. Картина не для слабонервных. Хищно ощерившись танковая лавина противника ползла на орудия. Натиск такой армады нам ещё не приходилось отражать. Устоим ли? Наши артиллеристы, подпустив их поближе, открыли огонь. Мы видели, как они нагло и самоуверенно шли на нас и что с ними потом стало. Шоссе перекрыла чудовищная пробка. Это было месиво из обломков техники и трупов гитлеровцев. А сзади напирали, организуя нашим солдатам новые цели. Я доволен. Так со смекалкой, весело, я люблю воевать. Довольны и солдаты. Эти не бросят оружие и не побегут. Нанесли неплохой удар, захватили несколько сот пленных. Тяжело, но у людей затеплились глаза. Появилась уверенность: остановим, погоним, ввалим так, что мало не покажется. 26 корпус нанёс удар в направление Дубна. Такое положение вещей взбесило фрицев. Везде войска отступали, а здесь на небольшом участке юго-западного фронта, мы пробовали ещё и контратаковать…. Разведчики передали: Гитлер взбешён. Я посмеялся — буду рад, если он совсем сбесится. Нашу "дерзость" немцы решили наказать. Над нами появились "юнкерсы". Бомбили нас нещадно. Ответить нечем, мы только наблюдали, как самолёты, неторопливо разворачиваясь над нами, сбрасывали свой смертельный груз. Попадёт, не попадёт… "Сволота!" Земля качнулась под моими ногами. Вокруг стало темно, и спазма перехватила мне горло. Я упал. Надо мной срезало дерево, и оно с треском грохнулось рядом, задев мне плечо. Ругаясь, поднялся на ноги. Вокруг с оглушающим грохотом рвались бомбы. Больно ныло ушибленное плечо. "По старому ранению прошлись. Достаётся же ему". Правда мысль, как всегда, в решающий момент, работала чётко и ясно. Надо приучаться спасаться от налётов, это не последний день войны. Дьявольщина, как они надоели. Вязало по рукам отсутствие информации. Вышли и из этого положения, научившись добывать её сами. Правда, давалось это с большим трудом. Многие штабные офицеры гибли, выполняя задание. Первые дни войны были невыносимо тяжёлыми, мы учились воевать, вести солдат в бой, принимать решения и обороняться, потихоньку привыкая к беде. Но выворачивало душу, когда мои глаза останавливались на беженцах. Пройдя не одну войну, я такого не видел никогда. Это текла не иначе, как людская боль. Я ох, как их понимал. Они работали, не покладая рук, тратя на себя крохи и отдавая большую долю на армию. Чтоб не дай бог, такого не случилось, что творилось вот сейчас. Беженцы шли навстречу войскам, мешая нашему продвижению вперёд. Тянясь нескончаемым потоком. Таща не хитрый свой скарб в тележках и на спине. Это самое страшное видеть, как не глядя на нас, мимо бредут: женщины, старики, дети. Иные смотрели с укором, мол что же вы… Голову разрывало. Они хлебнули войны первыми, видели немцев, испытали воздушные налёты и артиллерийские обстрелы. Их косили уже автоматные очереди. Напуганные бомбёжками, первыми потерями близких, кровью, они уходят, не дождавшись нас. Значит, не верят в то, что остановим?… Да враг силён, но мы найдём в себе силы и я буду делать всё возможное и не возможное, чтоб увидеть, как они будут возвращаться. Думая об этом, я был не просто задумчив и грустен, а места себе не находил. Навстречу, почти под колёса, попалась молодая, невысокая женщина с девочкой лет 14-ть. Усталое лицо, пыльные туфли и рюкзаки за спиной. Душу резануло: "Юлия, Ада? Где они? А что, если бредут вот так же по дорогам и их бомбят и косят "мессеры"?" Ехать больше не мог. Страх сковал грудь, не давая дышать. Попросил остановить. Вышел, достал портсигар, закурил. "Милые, дорогие мои, Люлю и Адуся. Выживите, выстоите. Не покидайте своего Костю. Я пропаду без вас!" Не докурив кинул, притоптал ногой. Сел в машину и погнал вперёд. А навстречу пастухи гонят стада коров, свиней, несутся по дозревающим полям табуны лошадей. Казалось, всё пришло в движение, колодцы с журавлями и те снимутся и уйдут. Впереди были бои упорные и ожесточённые. Ведь у противника превосходство во всём: начиная от живой силы и кончая техникой. А наше командование, не ведая обстановки, только забрасывает депешами. Мы и сами знаем, что его надо бить, но чем? Ни техники, ни людей, вон навстречу скрипят под тяжёлым грузом на пыльной дороге телеги. На телегах — раненые, раненые, раненые. В лицах не кровинки, они кажутся вылепленными из церковного воска. На глазах чёрные тени. Жара, вонь, над повозками вьются тучи мух. Девушки в потрёпанных, пропитанных потом и гарью гимнастёрках с грязными лицами мечутся от подводы к подводе. В пути умирают раненные. Мёртвых снимают и тут же на обочине молча хоронят в братской могиле. Люди проходят мимо свежей могилы. Девочка осторожно положила полевые цветы. У меня свело горло. Пот струйками бежал по моим щекам, на губах запеклась корка. "Юлия, милая, останься жива…"
Враг наращивал свои силы на нашем направлении, готовя мощный танковый прорыв. Мы уже заметили, что перед началом активных действий их разведчик, "костыль", непрерывно кружил над нашими позициями. Вот и сегодня он повисел с утра и скрылся. А наши дивизии поредели. Пришлось собирать усталых бойцов из разбитых частей, бродивших небольшими группами и одиночкой по лесам. Спустя пять дней с начала войны появилась руководящая установка относительно армии, той, что "от тайги до британских морей… всех сильней", солдаты, обескураженные мощью гитлеровской машины, сдавались в плен целыми подразделениями. Группы, уходящие в разведку, переходили на сторону врага. Переходил дозор. Или один убивал второго и драпал к немцам. Убивали командиров и переходили. Случаев дезертирства было много. Сказывалась не подготовка командиров всех звеньев. Не профессионализмом бить врага, только смешить. Война — не пустая болтовня о лёгких победах и непобедимости. Всех, кто не сдался в плен, а рассеялся, я собирал. Корпус стоял насмерть. Ни превосходство противника в танках, ни бомбёжки, ни сломили упорство корпуса. Фашистские войска, несмотря на мощь, не смогли разгромить нас. Только отдельными успехами обстановку не переломить и войны не выиграть. Мы отходили. Правда, не беспорядочно, а по-умному, ведя бои за каждое село, населённый пункт, высотку. Меня даже наградили орденом Красного Знамени. В разгар боёв под Новоград — Волынском, где немцы пытались обеспечить себе продвижение к Киеву, пришло распоряжение ставки: "Немедленно прибыть в Москву". Меня назначили командующим армией на Западный фронт. Не заехать в городок я не мог. Зашёл в свой дом, где мы с Юлей были счастливы. Прошло так мало и так много. Всё было на своих местах. Я смотрел на горку подушек, которые, она получив в приданное, возила то богатство за собой вместе с вязанными салфеточками с самого Забайкалья. Ноги неприятно дрожали, я сел. Казалось, откроется дверь и впорхнёт на мои руки Люлю: — "Костик, проказник, где ты был так долго? Мы скучали, скучали, скучали". — Покроет поцелуями моё обветренное лицо, а Адуся обведёт цепкими ручками шею. Я представил, как нежный язычок жены проводит по моим потрескавшимся губам, и пнул ногой ни в чём не повинный стул. Всё на месте, только вот их нет. Со стоном упал на те многострадальные подушки. Что за жизнь. Столько провозили в узле за собой, и приходится немцам оставлять. К тому же на этих подушках прошла наша первая брачная ночь. Я, как сейчас помню широко открытые глазки жены: — "Милый теперь я навечно только твоя!"… Сожгу к чёртовой матери, но не позволю, чтоб на них валялся фриц. Позвал адъютанта. Собрал оставшиеся фотографии. Сжёг, кинув к полыхающим подушкам письма. Не справляясь с эмоциями обцеловал костюмчик Ады. Зарылся лицом в вещи Люлю и, вдыхая ещё не выветрившийся запах её тела и духов, дышал, дышал… Нашёл тонкую блузку жены, хотел взять с собой, от порога вернулся. Нет, нельзя, кто-то увидит, поднимут на смех. Достал и, свернув, засунул в карман шифоновую косынку. Ах, если б мы не были, как пёрст одиноки, и были руки, на которые можно было оставить, в такую не простую минуту, дочь… Я бы её не отпустил от себя ни за что. Достаточно проведённых без неё трёх лет в "Крестах". И вот война. Где они? Что с ними? Это сидело занозой не давая в полную грудь дышать… К тому же дела хуже не бывает. Бессонный июль. Откатываемся назад. С тяжёлыми боями. Со страшными потерями. Вслед за нами, не умолкая, катился тяжёлый грохот. Жуткими кострами вспыхивающих взрывов наступает нам на пятки фронт. Измученные бойцы едва переставляли ноги. Кровь, боль, грязь. Дороги запруженные беженцами. Непрерывные бомбёжки. Враг нащупывает и ведёт нас с воздуха. Мысль о семье заняла свой постоянный уголок в голове и сверлит, сверлит: "Где вы, Люлю и Адуся? Куда вынесла вас судьба? Я постоянно думаю о вас, боюсь сойти с ума от боли. Я не хочу думать о плохом. Вы непременно живы и мы встретимся". Но пока каждый день приносит только новые потери. Я заглядывал с надеждой адъютанту в глаза, ожидая весточки. А он отводил взгляд или мотал головой. — "Нет, вам ничего нет". А ведь я пишу вам часто, как могу. Ругая почём зря почту, жду и пишу вновь. Но разве она виновата. Не скоро разберутся в таком хаосе. Я всё понимаю, но сердце не желает мириться, и от этого пишу, пишу и жду ответа и непременно хорошего.
