Евгения Марлитт - Служанка арендатора
Старый судья вдруг выпрямился во весь рост, как от электрического удара, сообщившего новую силу его одряхлевшим членам. И фигура его, действительно, приняла внушительный вид, хотя его поклон и светские манеры плохо гармонировали с многочисленными заплатами старого халата, болтавшегося на его тощем теле.
Он поставил трубку в ближайший угол и начал отгонять рукой от лица гостя табачный дым, не отличавшийся аристократическим благоуханием.
– Приходится курить самый легкий сорт! – произнес он с небрежной важностью. – Доктора настоящие тираны и даже не считают нужным спросить, в состоянии ли человек привыкнуть к запаху негодной травы.
Отворив дверь, он так торжественно пригласил гостя войти, как будто вводил его в какой-нибудь великолепный салон! На самом деле это была довольно большая комната, в глубине которой у стены стояла кровать. На ней лежала несчастная женщина, уже более года прикованная к ней тяжкими страданиями.
Вот и занавеси, которые служанка выгладила вчера вечером при помощи шишек из лесного домика! Белые как снег, они опускались красивыми складками вокруг кровати с высоко взбитыми подушками в таких же белоснежных наволочках. Такая постель могла бы стоять и в комнате избалованной знатной дамы.
Около кровати стоял круглый столик: на нем лежало несколько книг в красивых переплетах с золотым обрезом. Среди них находился, возвышаясь в хрустальной кружке, изящно составленный букет полевых цветов.
Значит, эта больная не была так несчастна и одинока, как воображал Маркус: у ее ложа страданий царили библейские сестры, из которых одна, которую он увидел первый раз с сетью в руках, сильная телом и духом, заботилась о ее пище, питье и прочих физических удобствах. А другая окружала ее прелестными безделушками, изделиями своих изящных ручек!
Она, вероятно, спускалась вниз нарядная, причесанная и надушенная, садилась у ложа страдалицы и читала ей из маленького томика избранные стихотворения какого-нибудь великого поэта, и таким образом освещала лучом былого величия мрак этой жалкой лачуги.
– Вот, дружок, господин Маркус, наш новый сосед! – проговорил судья, смягчая свой грубый голос в нежные мягкие звуки и намеренно игнорируя слово „помещик“.
Маленькая женская головка с худым, прозрачно-бледным старческим лицом и выбившимися из-под ночного чепца седыми волосами, быстро, как бы в ужасе, приподнялась с подушек, услыхав это имя.
– Ах, сударь! – простонала старушка жалобным тоном и протянула ему свою узенькую руку, подергивавшуюся нервной судорогой.
При его появлении ее, очевидно, охватило чувство страха, что сейчас должно наступить мучительно ожидаемое решение их судьбы.
Маркус подошел к постели и почтительно поцеловал протянутую ему руку.
– Прошу любить и жаловать, сударыня, – произнес он с теплотой. – Будем жить как добрые соседи.
Больная с удивлением устремила на него большие, все еще прекрасные глаза, как бы не веря своим ушам.
Неужели это красивое честное лицо с добродушной улыбкой могло лицемерить, и улыбающиеся юношеские уста произносили ради приличия фразу, которая тут же будет забыта?… Нет, конечно, нет!…
Она радостно перевела дух и крепко пожала ему руку.
– Как любезно с вашей стороны посетить бедных людей… – начала она и умолкла, бросив робкий взгляд на мужа, который вдруг сильно закашлялся, – посетить семейство судьи на мызе! – быстро поправилась она.
– Да, и вообрази себе, Сусанночка, что случилось! – засмеялся судья. – Я думал, что бродяга осмелился лезть за мной в комнаты и выразил вслух это предположение. Оглядываюсь – и вижу господина Маркуса.
Старик опустился в старое скрипящее кресло против гостя, который по приглашению хозяйки сел на стул около кровати.
– В княжеском имении Гельзунген, которое я долго держал в аренде, я никогда не боялся быть обворованным! – продолжал судья, с болезненной гримасой потирая себе колено. – Там мы жили в бельэтаже, и дом был полон прислуги! Здесь же, в глуши, совсем другое дело: окна низки, а людей мало! Из столовой могут дюжинами таскать серебряные ложки, и никто этого не заметит, хватятся только при проверке всего серебра!
Маркус в смущении кусал себе губы, вспоминая о единственной паре ложек, которые вчера служанка так энергично отстаивала от посягательства своего верного товарища, предлагавшего продать их жиду.
Легкая краска появилась на бледном лице старушки, и она внимательно разглядывала свои, сложенные на одеяле, руки.
– Ну, того молодого человека, которого я сейчас видел у ворот, вам нечего бояться, – заявил помещик.
Он рассказал, как нашел его на дороге и приютил в усадьбе, и как тот потом скрылся, побуждаемый, вероятно, чувством гордости и стыда.
– Сегодня он мне показался еще более ужасным, чем вчера, – прибавил Маркус. – Я видел, как ваша служанка, вынесшая ему хлеб, вынуждена была поддержать его!
– Наша служанка? – спросила старушка, приподняв с подушки голову.
– Ну, да, Сусанночка, наша служанка, – произнес судья с ударением, и тем прекратил ее речь. – Я послал с нею несколько монет для этого человека! Однако, жаль беднягу! – проговорил он с искренним чувством сострадания и проведя рукой по своим редким волосам под бархатной шапочкой. – Если бы я знал это, я бы собственными руками поддержал его и дал бы ему убежище на мызе, вместо того, чтобы отгонять его! Судья Франц никогда не имел обыкновения прогонять тех, кто нуждается! Я велю привести его!
Судья хотел встать, но Маркус предупредил его.
– Позвольте мне пойти, господин судья! – сказал он.
Больная вдруг заволновалась и с испугом посмотрела на мужа.
– Послушай, милый, – проговорила она, – я не знаю, что у нас сегодня к обеду… да и надо подумать о том, чтобы дать ему хорошую, удобную кровать…
– Ну конечно, Сусанночка, – прервал он ее недовольным тоном. – И я не понимаю, чего ты волнуешься? Разве у нас не найдется этого! Вспомни, у судьи всегда находилась хорошая кровать, и все, кому приходилось ночевать у него, всегда восхищались его перинами! Не беспокойся о хозяйстве, дружок! С тех пор, как ты сама не можешь более присматривать за всем, у тебя ложное представление о нем! А между тем, все идет своим чередом, можешь быть уверена! И хотя нам пришлось отказаться от внешнего блеска, внутреннее довольство все-таки сохранилось!
Он на минуту замолк и в раздумье почесал за ухом.
– Вот разве с вином у нас выйдет затруднение, – продолжал он, – вином я не могу конкурировать с усадьбой, – прибавил он. – Проклятая подагра совсем замучила меня, и я, положительно не могу спуститься в погреб с больными ногами. А никому другому я, по принципу, не позволяю касаться моих вин.
