Елена Арсеньева - Одна любовь на двоих
– А ты откуда знаешь, что он ее хлестал? — раздался чей-то голос. — Может, ты в это время рядом был? А может, ты сам лошадь-то и хлестал? Может, это ты Ерофея и убил?
Толпа одобрительно зашумела, но Ганька махнул рукой, и все стихло.
– Тебе я бы и поверил, — проговорил он, не сводя цепкого взгляда с глаз Анатолия. — Да только нам доподлинно известно, что убили Ерофея в Перепечине. И своими сладкими речами ты нам уши не запечатаешь. Выдавайте убийцу, вот вам и весь сказ.
Холодок прошел по спине Анатолий.
– Ну что ж, — сказал он медленно, — ничего другого поведать тебе не могу, кроме того, что Ерофей погиб не в Перепечине, а случайно, в этом никто, кроме животины глупой, не повинен, да и она была всего лишь орудием Божиим. А уж коли тебе непременно нужно кому-то отомстить за побратима, то вот я перед тобой стою — мсти мне.
Мгновение они мерились взглядами, и вдруг Ганька отвел глаза! Анатолий собрался снова заговорить, понимая, что, если найдет сейчас нужные слова, может быть, еще получится переубедить этого пугающего человека. А если в нем самом угаснет жар мстительности, то и прочих удастся утихомирить, потому что Ганька — прирожденный заводила, вожак, который и впрямь действует на людей, как искра на сухую траву…
Кто знает, как повернулось бы дело, как вдруг за спиной Анатолия раздался истошный крик Семена:
– Батюшка ты наш, Анатолий Дмитриевич, почто не жалеешь жизни молодой, почто хочешь осиротить отца с матерью, почто без вины виноватишься, ведь не ты Ерофея сгубил, а эта девка-приблуда. Ей и ответ держать!
– В самом деле, девка! Истинная правда! — поднялся крик в толпе. — Не слушайте этого барина, он нам глаза отвести норовит. Мы же сами видели, вот только что видели, как девка скакала верхом, забавлялась, волоча мертвое тело! Бесовка, ведьма, гулящая, в одной рубахе да верхом! Упырица, крови нашей насосаться хочешь?
Толпа вновь вспыхнула гневом, и Анатолий ощутил, что даже Ганьке теперь не удастся угомонить народ. Люди и в самом деле видели девушку верхом на лошади, которая волокла труп Ерофея, а как это вышло, для них совершенно неважно.
Анатолий пытался что-то сказать, но сам себя не слышал, так орала толпа. И в отчаянии от того, что не может ничего больше сделать, он вскричал:
– Ну, коли так, ты получишь ее только через мой труп!
В ту же минуту раздался выстрел, и Анатолий, пошатнувшись, рухнул с забора наземь, под ноги бунтовщикам.
Толпа отпрянула, затихла, потому что все видели: ему стреляли в спину со двора! Стреляли свои!
– Мы отдадим вам убийцу Ерофея, только уйдите. Не троньте имения! — послышался голос Петра.
– Ломай ворота! — зычно скомандовал Ганька, и толпа ринулась на приступ.
Ворота не выдержали, распахнулись. Повинуясь знаку атамана, два ражих мужика подхватили беспамятного Анатолия и поволокли в усадьбу.
* * *Ульяша стояла перед зеркалом и ощущала, как отпускает ее страх. Правильно говорил ее приемный отец, Александр Никитич Чудинов: «У баб, как у кошек, девять жизней, ничто их не берет». А еще он любил повторять: «Пока баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает!» Все события, прошедшие с минувшего утра, промелькнули с невероятной быстротой, как будто Ульяша и впрямь с печки летела, но особого горя и боли не оставили — только странное, почти болезненное возбуждение и любопытство: а что будет дальше? Чудотворное целебное воздействие произвели на девушку три, нет, четыре вещи: возможность омыться чистой водой, причесать и переплести косу, надеть на себя легкую рубашку и девичий сарафан, синий, кубовый, любимого Ульяшиного цвета, да еще кружка молока с щедрым ломтем хлеба — вернули силы. А впрочем, она даже себе не признавалась, что было еще пятое — прикосновение руки того светлоглазого барина, которого называли Анатолием Дмитриевичем и при звуке голоса которого ознобная дрожь пробегала по Ульяшиной спине, заглушая даже страх.
А может, все дело в том, что ей очень хотелось забыть то ужасное, что с ней нынче приключилось? Да ведь и красивой, милой, такой печальной барышне, которая ухаживала за ней, тоже хотелось забыть о безумии, творившемся во дворе, оттого, хоть это и покажется странным и неправдоподобным, они торопливо переговаривались о чем придется, только не о страшном, не о смертельно опасном и злобном.
– Неужели ты и впрямь приемная дочка Натальи Павловны? — спросила Фенечка. — Я тебя совсем не помню…
– И я тебя не помню, — прямо взглянула ей в лицо Ульяша. Она не выбирала, на «вы» обращаться к Фенечке или на «ты». Сразу почувствовала в ней ровню. Наверное, сыграло свою роль и то, что она слышала от матушки (Ульяша только так называла Наталью Павловну) о происхождении Фенечки. Та была лишь наполовину барышней, наполовину крестьянкою, так же как и Ульяша, которая, хоть и родилась в крестьянской семье, воспитание получила самое утонченное, городское, господское. Они обе, что Фенечка, что Ульяша, как бы сидели на двух стульях разом, а оттого не могли не найти общего языка.
– Я совсем девочкой была, когда меня увезли отсюда, а с тех пор мы только раз собрались родные места наведать, да на нас разбойник напал, ну, матушка так перепугалась, что пришлось назад воротиться.
– Видно, Чудиновы крепко тебя любят, — сказала Фенечка грустно. — Вон какие серьги на тебя надели!
– Это как раз и вышло в тот день, когда разбойник напал, — сказала Ульяша. — Но это правда — и батюшка меня любил, и матушка любит.
– А меня так никто не любил, — сказала с тяжким вздохом Фенечка, и ее лицо, разгладившееся было и порозовевшее, снова набрякло слезами. — Для матери и отца всегда был один Петруша… Ну что ж, я не ропщу, а все же горестно! И Ефимьевна пуще всего любит Петрушу. Был только один человек…
Распахнулась дверь, и в комнату просунулось улыбающееся лицо — нет, Ульяше захотелось сказать, просунулась-де лыбящаяся рожа! — это был Семен. Осклабился:
– Вот так, Феофания Ивановна… Ты все косоротилась, а теперь по-моему выйдет, однако, по-моему выйдет!
И убежал.
Фенечка закрыла лицо руками.
– О чем это он? — недоумевающе спросила Ульяша. — Что по его выйдет?
– Семка перед братом пол бородой метет, сапоги ему лижет, потому что хочет меня заполучить, — глухо проговорила Фенечка. — Но я лучше руки на себя наложу, а за него не пойду. Никогда не забуду того, кого любила и кто меня любил.
Ульяша обняла ее. Поверх склоненной головы Фенечки ей было видно море голов, волновавшееся за оградой.
«Странно, — подумала она, — мы так близки к погибели, а говорим о любви… Но нет, странно другое. Отчего Семен уверен, что Фенечка его будет? Если всех господ убьют, как это у бунтовщиков водится, то ведь и его не помилуют! Или он знает, как спастись? Ничего не понимаю!»
