Элоиза Джеймс - Укрощение герцога
Рейфу казалось, что присутствующие почти забыли о нем, несмотря на то что во главе стола сидел именно он. Но Имоджин помнила. Время от времени она бросала на него неодобрительные взгляды, и это его нервировало, несмотря на обильные возлияния.
– Мы без конца находим забавные вещицы в той комнате театра, где свалена всякая театральная рухлядь, – сказал он, не обращая внимания на то, что в его баритоне появился какой-то скрежещущий звук. – Например, восемь маленьких лодочек. И по меньшей мере три канделябра. А также громовую бочку.
– Что такое громовая бочка? – спросила Имоджин.
– Несколько старых пушечных ядер в пустом бочонке из-под вина. Звук получается очень громким. Я уже испытал его.
– Может быть, ты собираешься поставить «Кориолана»? – спросила Имоджин. – Подумай только, насколько впечатляющим будет гром, раздавшийся с небес.
– Это пьеса Шекспира? – спросил Рейф, чувствуя, что его речь стала несколько неразборчивой. – Что бы мы ни поставили, в пьесе должна быть ведущая роль для женщины.
– А какое это имеет значение? – спросила Гризелда. – Конечно, теперь театральные представления приемлемы всюду. Достаточно вспомнить милую герцогиню Мальборо с ее интересом к театру или вдовую леди Таунсенд с ее страстью к частной сцене. Но для Имоджин, например, это совершенно неприемлемо – появиться на сцене в главной роли, если только представление не предназначено исключительно для членов семьи.
К несчастью, попытка покачать головой вызвала у Рейфа головокружение. Он понял по насмешливому взгляду Имоджин, что она догадалась о его состоянии.
– Мы соберем отовсюду от ста до ста пятидесяти гостей.
Правая бровь Имоджин взлетела вверх.
– Так много? До сих пор, Рейф, ты всеми силами скрывал свою страсть принимать столь многочисленное общество.
– Да, а почему бы и нет? – спросил Рейф, лихо приканчивая виски, хотя отлично понимал, что уже перебрал и это грозит ему ужасным похмельем наутро. Откровенно говоря, его желудок уже подавал сигнал бедствия. Ему следовало поставить точку.
Гризелда болтала что-то о постановке Мольера, организованной маркграфиней Анспах.
– Теперь, когда война окончена, можно было бы поставить и французскую пьесу, – говорила она. – И никакая цензура не помешает такой постановке в частном театре. Конечно, французские пьесы требуют и песен на французском языке, а это было бы крайне нежелательно.
– Почему? – спросила Имоджин. – Чем плохи французские песни?
– Когда песня исполняется по-французски, – пояснила Гризелда, – люди, как правило, не понимают ее. Поэтому они или найдут это неуместным из-за непонятного языка, и это вызовет у них недоумение, или сочтут проявлением юмора и начнут смеяться.
– Так или иначе, им будет весело, – возразила Имоджин. – Возможно, вам следует подумать о пьесе на французском, мистер Спенсер.
– Ни в коем случае, – запротестовала Гризелда. – Выглядеть смущенными или шокированными вульгарно, а смеяться над песнями, которые каждый мог бы счесть гадкими, скучно. По правде говоря, я нахожу французскую драму утомительной.
– Это потому, что там чересчур много внимания уделяется адюльтеру и слишком мало романтическому ухаживанию? – вставил словечко Рейф.
Гризелда вовсе не походила на вдову, в течение десяти лет наслаждающуюся свободой и ни разу не опозорившую себя скандалом. Уязвить ее было невозможно.
– Ухаживание всегда намного интереснее свадьбы, – заметила она. – Первое – комедия, а второе частенько заканчивается трагедией.
Ее смех ударил Рейфу в голову и отразился от нее, будто его мозг был пустым складским помещением. Смех Гризелды походил на гром в театральной бочке.
Он собрался с силами, поймав на себе проницательный и острый взгляд Имоджин. Она склонилась к нему.
– Если тебя стошнит от излишних возлияний, – сказала она, – я буду признательна, если ты избавишь нас от этого зрелища. Боюсь, что наше путешествие в Шотландию и обратно еще сильнее расстроило деликатный желудок Гризелды.
Рейф зарычал на нее:
– Этого не случится!
Правда, речь его не блистала красноречием, но это было все, на что его сейчас хватало. Черт возьми, если он и правда не чувствовал, что его придется тащить из-за стола с помощью лакеев! Как неприятно. Старый разваливающийся на части герцог, безвременно полумертвый.
Имоджин кивнула:
– Я бы тоже сочла этот спектакль неприемлемым.
– Я не говорил ничего подобного! – огрызнулся он.
– Я не сочувствую тебе, – сказала она. – Ты заслуживаешь унижения, которое тебе предстоит.
Резкость ее высказывания сыграла свою роль, в голове у Рейфа просветлело.
– Ты сварливая женщина. Знаешь это? Я-то думал, что ты изменилась и начинаешь жизнь с чистого листа.
– О, это так.
Наступила недолгая пауза. Имоджин играла со своей вилкой.
– Но я бы хотела, чтобы и с тобой случилось то же самое.
Рейф осушил стакан ячменного отвара, поданный ему догадливым дворецким Бринкли.
– А я бы хотел, чтобы ты объявила о перемирии между нами.
– Нет, – взмахнула она рукой. – Все наши встречи, как всегда, тривиальны.
– Конечно, – согласился он с ее оценкой.
Было просто извращением почувствовать укол разочарования.
– Ты мог бы перестать пить, – сказала она.
– Перестать пить?
Не сказать, чтобы он сам об этом не думал. Его желудок снова взбунтовался, и подсказанная ею мысль была, пожалуй, даже приятной. И все же он ухитрился презрительно хмыкнуть:
– Почему это?
Она пожала плечами.
Ее глаза смущали его. Даже теперь, в пьяной дымке, когда его сознание тщетно билось в попытке достигнуть хоть какой-то ясности, он сознавал действие этих глаз на него.
– Единственно, к чему это может привести, – ранняя смерть. – Эта новая, незнакомая Имоджин продолжала: – Чудо еще, что твой нос не принял форму картофелины и не стал красным, но это вполне достижимо, если ты будешь пить это знаменитое виски «Тоубермэри». Тебе придется завести очень сильного лакея, чтобы он мог каждый вечер таскать тебя в твои комнаты… Если, конечно, это уже не стало твоим ежевечерним ритуалом…
Рейф был несколько озадачен тем, что ее слова вызвали в нем невиданный приступ ярости. Обычно виски позволяло ему выслушивать массу оскорблений с полным равнодушием. Но не от Имоджин.
– Я и сам могу добраться до постели! – прорычал он. Испытывая облегчение, он прислушался к своему голосу и заметил, что тот уже не звучал неразборчиво. От ярости речь его обрела ясность, несмотря на опьянение. – А ты, кажется, имеешь склонность к тому, чтобы тебя в твою спальню провожал Мейн, а не лакей?
