Елена Арсеньева - Отрава для сердец
– В любви?! – потрясенно воскликнула Дария. – Как, разве и это – любовь?!
«Только это и есть любовь!» – едва не воскликнула Цецилия, но боялась, что разрыдается, если молвит хоть слово, а потому просто кивнула.
– А где найти такого мужчину? – деловито спросила Дария, и Цецилия мрачно усмехнулась:
– Предположим, я смогу тебе помочь. У меня есть один знакомый. Он настоящий патриций, из тех, кто вписан в libro d'oro, Золотую книгу, человек почтенный…
– Почтенный? – перебила Дария с едва уловимой ноткой разочарования в голосе. – Но… разве для сего непременно нужны почтенные лета и знатное происхождение?
– Тебе что, баркайоло [17] сюда привести? – сухо осведомилась Цецилия. – Человеку, о котором идет речь, слегка за сорок. Самый раз!
Ей очень хотелось добавить, что за свое патрицианство Аретино заплатил двести или триста дукатов, так что о его знатном происхождении можно говорить только со скрытой усмешкой. Другое дело, что сын сапожника из Ареццо живет так, как не каждый principe [18] может себе позволить! А что до его почтенности, то у Аретино «шест» покрепче и подлиннее, чем у любого баркайоло! Но она не стала вдаваться в столь волнующие подробности, а только уточнила:
– Так ты согласна?
– Что же мне делать? – воздела руки молодая монашка. – Этот грех можно хотя бы замолить! Страшно только, что я совершаю сие по доброй воле, сознательно нарушая обеты, которые принесла господу!
– Ну, моя милая, – пожала плечами Цецилия. – Господу нашему, Иисусу сладчайшему, столько приносят обетов, что он и счет им потерял, наверное. Где ему разглядеть, какой нарушен, а какой нет!
Дария подумала-подумала – и кивнула. А ведь и в самом деле! У бога столько дел, столько людей требуют его присмотра! Может быть, ей повезет, и господь в нужную минутку как раз обратит свой взор на какую-нибудь другую грешницу?..
3. Совращение святой Дарии
Ну и, разумеется, все это было обставлено еще множеством охов, ахов, и рыданий, и причитаний, и проклятий врагу рода человеческого, который… ну и так далее, и в конце концов Цецилия преисполнилась уверенности, что нет ничего более унылого на свете, нежели совращение девственницы. Кое-как угомонив Дарию приказом лечь поспать (нет, разумеется, в другой келье, в другой постели, как же иначе!), она стремглав убежала к себе – и дала волю слезам. Мало того, что Аретино бросил ее ради этой недалекой ломаки, так она еще и должна была устраивать их новые встречи! Больше всего ей хотелось сейчас плюнуть на Дарию, на Аретино, а заодно на все монастырские дела, которые требовали ее неотложного вмешательства. Но слишком многое могло рухнуть, посмей она не угодить Аретино, а потому несчастная аббатиса собралась с силами и открыла свой секретер, где лежали перья и бумага. Вскоре с нарочным в палаццо на Canal Grande [19] было отправлено достаточно пространное послание. Ответ пришел незамедлительно. Цецилия, прочитав и подумав, написала снова. Пьетро снова ответил… Словом, до времени «Ave Maria» [20] Цецилия только и делала, что получала и отправляла письма, и к урочному часу дурное настроение ее достигло своей вершины.
Вдобавок за обедом в трапезной много шумели, а во время дневного сна две послушницы тайком распевали серенаду, которой их научил некий баркайоло. Более того! Цецилия узнала, что парня с завязанными глазами приводили в монастырь, где он тешил пятерых «невест Христовых» всю прошлую ночь, а потом был, также с завязанными глазами, выведен за монастырские стены. Ну и ночка выдалась! Не монастырь, а… а… Цецилия не могла подобрать сравнения, но больше всего она злилась на то, что, оказывается, проспала еще одно замечательное приключение. Девчонки, конечно, поступили чересчур неосторожно: простолюдины болтливы, а вдруг тот баркайоло оказался приметлив? Но главное – это было просто греховное наслаждение плоти без малейших признаков выгоды для монастыря! Ночь с воспитанницей Цецилии Феррари стоила недешево: до пятидесяти дукатов, и очень многие состоятельные люди не колеблясь платили огромные деньги, особенно если за это им дозволялось распутничать в любом уголке монастыря.
Скажем, находились любители переодеться в сутану и изображать священника, принимающего исповедь. Молоденькая монашенка красочно расписывала свои мнимые и действительные грехи, распаляя «священника» до тех пор, пока он не врывался в исповедальню, которая тут же начинала ходить ходуном.
Многие предпочитали предаваться страсти на колокольне (правда, трезвонить среди ночи Цецилия строго запрещала, но на Рождество, Пасху и прочие праздники, требующие ночного колокольного звона, заранее составлялся список желающих заниматься любовью под музыку), в трапезной, в подвалах для наказаний, даже на алтаре! Правда, подобное случалось довольно редко и стоило вчетверо дороже. На памяти Цецилии такое произошло всего однажды, причем участницей действа была сама мать аббатиса. И до сих пор при воспоминании об этом кощунстве у нее мурашки бежали по коже. Все-таки неистовое служение Эросу сочеталось в монастыре со служением Христу, и Цецилии так и не удалось избавиться от некоторых «предрассудков».
Словом, наказания сыпались в тот злосчастный день на монашек как из рога изобилия. И не одной послушнице пришлось отменить ночное свидание, ибо ей предписывалось ночное бдение в непрестанной молитве, а то и с «жестким бичеванием». Возмущения, однако, не последовало – Цецилия держала девиц железной рукою, и многим еще памятна была смерть ослепительно красивой сестры Терезы. Родом она была с Бурано, и ее продала обнищавшая семья. Кружевница она была искуснейшая, что весьма ценилось в монастыре, почти так же, как искусство любви (продажа кружева приносила Цецилии до пятисот дукатов в неделю!), однако наотрез отказывалась нарушить обет целомудрия и принимать мужчин, которые на ее красоту слетались как мухи на мед.
К большому удивлению Цецилии, тогда не помогли ни карцер, ни наказание голодом, ни бич. В конце концов упрямая девчонка умерла от побоев, прославляя Христа. Ее смерть простили Цецилии, однако с тех пор она стала осмотрительней и не давала воли рукам. Зато эта внезапная смерть оказалась хорошей острасткой для других монахинь. И теперь большинство послушниц любую епитимью воспринимали покорно, изо всех сил стараясь вернуть расположение аббатисы. Так что Цецилия могла быть спокойна за свое хозяйство, когда покинула монастырь, чтобы вместе с Дарией войти на борт черной закрытой гондолы, достаточно большой для двух молчаливых женщин, старающихся держаться друг от друга подальше.
