Филиппа Грегори - Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни
Когда я чувствовала себя спокойно, мне казалось, что я плыву. Чаще же всего, особенно по ночам, когда я оставалась одна, я понимала, что на самом деле я тону, с каждым днем погружаясь все глубже, и что мне некого позвать на помощь. Я не понимала, что со мной происходит: то ли я плыву к безопасной гавани, окруженная любовью Ричарда и заботами бабушки, то ли ухожу на дно под тяжестью греха и горя, поймав сама себя в ловушку.
Первым понял это, конечно, Ральф.
— Вижу, что он поймал вас, — сказал он мне однажды.
Я ехала в Хаверинг-холл и по дороге встретила Ральфа. Он возвращался из Мидхерста после продажи целого воза пшеницы и теперь скакал рядом с порожними телегами домой.
Я опустила стекло окошка кареты, когда он поравнялся со мной.
— Не понимаю, что вы имеете в виду, — ровно произнесла я.
Было бессмысленно позволять Ральфу говорить о Ричарде как о враге. Мы оба должны были научиться видеть в нем нашего хозяина. Теперь сквайром был Ричард.
— Он взял вас, а потом принудил выйти за него замуж, — откровенно пояснил Ральф. — А теперь он владеет Вайдекром и может делать что хочет, и нет даже ваших родителей, чтобы защитить вас или Вайдекр. Все, что стоит между ним и Экром, это вы и я. А вы сидите в этой чертовой карете и говорите мне, будто не понимаете, что я имею в виду.
Я почувствовала, как мой мир содрогнулся, но ничего не сказала.
— Я намерен продать пшеницу в Мидхерсте как можно скорее, — продолжал Ральф, указывая большим пальцем на пустые телеги рядом с ним. — Я не вывезу ни грамма зерна из графства, пока бедняки не купят его, сколько им нужно, по сходной цене. Пока я еще остаюсь тут.
— А как насчет пшеницы для Экра? — тихо спросила я.
— Я спрятал ее, — усмехнулся Ральф. — Весь год они смогут покупать ее на свои гроши. Но юному Ричарду ни за что не найти ее.
— Вы не на мельнице ее спрятали?
— Я не скажу вам где. — Лицо Ральфа опять потемнело. — Вы теперь его жена. И обязаны рассказывать ему все. Но я сохраню зерно в безопасности, не волнуйтесь. Этой зимой в Экре не будет голода, даже если сам дьявол будет здесь сквайром.
— Я очень сожалею, Ральф, — сказала я.
— Вам придется сожалеть еще больше, — мрачно пообещал он. — Когда вы ожидаете ребенка?
— В конце января.
— Самое тяжелое время года, — задумчиво промолвил Ральф.
Мы помолчали.
— Самое тяжелое. Лучше вам было пойти тогда со мной к цыганке, Джулия.
Я промолчала. Отвечать было нечего.
— Нет ли у нас каких-либо оснований признать брак незаконным? — Голос Ральфа звучал как у заговорщика. — Вы уверены в том, что все было сделано законно, Джулия? Были и свидетели, и все, что полагается? Имейте в виду, вы оба еще несовершеннолетние.
Я подумала о маме и дяде Джоне, уехавших в Лондон аннулировать этот брак, и о той страшной причине, о которой они нам рассказали, и о тайне, которую унесли с собой в могилу. Но Беатрис и Гарри были, оказывается, моими родителями, и теперь их тайна стала моей. У меня не было сил бороться с Ричардом, объявляя перед судом о том, почему мой брак недействителен. Кроме того, мне нужна была эта свадьба так же, как и ему.
— Нет, — ровно произнесла я. — Нет таких причин, по которым мы могли бы объявить свадьбу незаконной.
Лицо Ральфа потемнело и осунулось.
— Во всяком случае, помните, я — ваш друг, — сказал он после паузы. — Вы знаете, куда идти, если я вам понадоблюсь, да и все в Экре встанут рядом с вами. Если вам нужна будет помощь, то обращайтесь ко мне.
В моих глазах стоял красный туман, и я даже не видела Ральфа.
— Благодарю вас, — тихо сказала я. — Но я всегда знала, что настанет время, когда ни вы, ни я не сможем помочь друг другу.
Ральф наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то отдаленному.
— Нас обоих ждут плохие времена? — спросил он медленно.
— Не знаю, — пожала плечами я. — Если бы я могла предвидеть будущее, как думают там, в Экре, то я не была бы сейчас здесь. Все было бы совершенно по-другому для всех нас.
Ральф сумрачно кивнул и, повернув лошадь, ускакал. Я видела, как он уезжал в гневе прежде, гордо выпрямившись, и из-под копыт его лошади била по сторонам грязь. В этот раз было не так, он ехал медленно, ссутулившись в седле. Его воротник был поднят, будто шел проливной дождь.
Я проводила его глазами и поехала к бабушке. Больше я никогда не ездила верхом. Моя беременность стала заметна, и условности и чувство приличия не позволяли мне приближаться к Мисти до самого рождения ребенка. Я очень надеялась на то, что нас ждет сухая осень и мягкая зима. Ибо, если будет не так, дороги станут непроходимыми, и раз мне не дозволено садиться на лошадь, то я останусь отрезанной от остального мира в Дауэр-хаусе на целых три месяца, без гостей, без друзей… Совсем одна. С одним только Ричардом.
Я носила старое мамино черное платье, спешно переделанное для меня. Но бабушка вызвала из Чичестера свою портниху и велела снять с меня мерки и сшить новые траурные платья, с учетом будущих изменений в моей фигуре.
Я спокойно стояла, пока портниха снимала с меня мерки и закалывала фалды платья одну за другой. У нее между губами было зажато множество булавок, но многолетняя привычка позволяла ей говорить, не обращая на это никакого внимания. Она с увлечением докладывала бабушке все городские новости, я внимательно слушала, завороженная этим умением, но внезапно мне сделалось плохо.
— Достаточно! — прервала поток ее слов бабушка. — Джулия, можешь присесть отдохнуть.
Портниха записала мерки, сложила вещи и отбыла, пообещав, что платья будут готовы через неделю.
— Ты устала? — спросила бабушка, и от доброты, прозвучавшей в ее голосе, мои глаза наполнились слезами.
— Очень, — пожаловалась я. — Бабушка, я так сильно скучаю по маме. Мне так одиноко без нее.
— Да, вы были очень близки, — с сочувствием произнесла она. — Редко можно видеть такую дружбу между взрослой дочерью и матерью. Она очень гордилась тобой, Джулия. И она бы не хотела, чтоб ты долго грустила.
Прижав руку ко рту, я старалась удержать рыдания. Теплые слова бабушки совсем не утешили меня, ибо я знала, что мама ошиблась во мне и что она умерла, уже поняв свою ошибку. Она совсем не любила меня, когда сидела, вырезая дырочки в своем платье. В тот момент она не чувствовала никакой гордости за меня. Она поняла тогда, кто я есть на самом деле — чувственная, безнравственная, какой была моя настоящая мать, Беатрис. Мама ненавидела Беатрис, а в момент своей смерти она ненавидела и меня, я знала это.
— Ричард добр с тобой? — спросила бабушка. — Слишком вы оба молоды, чтобы жить самостоятельно в полном одиночестве.
