Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

Настасья повеселела, и то правда, чего горевать? Чай, и в крепости люди живут, ребятишек плодят, да щедро. Боярышня улыбалась, глядя на детей, что гомонили щебетливо. Иные, которые поменьше, на руках сидели, таращили глазенки на полусотенный отряд в бронях и при оружии, но того не пугались. Видно, привычны были сызмальства к жизни в Порубежном, где всякий держал при себе меч, копьецо, о луках и говорить нечего.

Боярышня и сама как дитя оглядывала ратных, позабыла о боярском своем сословии и головой вертела во все стороны. Довертелась, увидала Алексея.Тот стоял я ряду промеж других воев, что оставались крепость беречь: плечи расправлены, брони ладно сидят, спина ровная, да и стать отличная от многих. Красив, ладен, улыбчив. Настасья зарумянилась, приметив горячий взор парня, и загляделась на пригожего.

Вмиг позабыла и о толпе, и о тётке суровенькой. А как иначе? Алексей-то глаз с нее не спускал, да и она не отводила взора. Ох и отрадные гляделки! Так бы и смотрела, если б не голос боярина Норова:

– Вои, говорить долго не стану, – боярин поднял руку и гомон утих. – Ступайте, делайте, что должно. О семьях не тревожьтесь, то моя забота. Сберегу. Ваше дело – ворог.

И вроде не сказал ничего, а услышали его, разумели. Настасья поняла – его слова не звук пустой. С того и глянула на боярина иначе, и так, как учил отец Илларион.

Всякий человек о себе мнит разное: богатством кичится, удалью, иной хитростью гордится. Но то все от лукавого, что нашептывает в ухо, гордыней смущает. А каков человек на самом деле, скажут лишь те, кто рядом с ним обретается. Придут ли, потянутся к нему в тяжелый час иль обрадуются его счастью, а может, и своим поделятся? Себя любить может всякий, а вот полюбит ли кто его? Настя разумела, что Норову верят, слушаются: ратные глядели на боярина с почтением, бабы – с надеждой, а детишки – открыв рот.

Сама боярышня смотрела с интересом. А как иначе? Боярин-то чудной, непонятный. Богатства в дому немерено, а он в простом кафтане, в потертой опояске. Если и было что дорогого при нем, так это два меча в справных ножнах: поясной и заплечный. Рукояти толстые, оплетки блестят. Настя по девичеству своему не знала, что за оружие, но догадалась как-то, что мечи непростые.

– Сокол, – шепнула тётка Ульяна. – Такого и на княжий стол посадить не зазорно. Гляди, Настька, каким должен быть муж бо ярый. Не суетится, взором не мечется. Свезло нам к такому хозяину попасть.

Боярышня и вовсе изумилась: редким случаем хвалила Ульяна кого-то. С того и сама чуть погордилась, да не собой, а Норовым. В одном дому жили, один хлеб кусали, а стало быть, почти родня.

– Не красавец, а глаз не оторвать, – Ульяна голову к плечу склонила, разглядывая боярина Вадима. – Крепкий парень.

Настасья и сама оглядела Норова. Высок, статен, широкоплеч. Глаза, что тучи снеговые, волосы густые, борода окладистая стрижена накоротко. Не красавец, то правда, но ведь и с лица воду не пить.

Пока разглядывала боярина, тот снова заговорил – неспешно так, уверенно:

– Подмога будет, в том не сомневайтесь. Река вскроется, смена вам придет. А до того времени жду от вас службы верной, такой, какая и была всегда. За вами Порубежное, об том вы сами знаете. Лиходейства иль лености не спущу, а за хорошее разочтусь сполна, – кивнул и рукой махнул. – Ступайте, храни вас бог.

Отец Димитрий принялся наставлять ратных, говорил да громко, раскатисто! Вои крестились, кланялись, а потом уж шли прощаться с семьями.

Настасья ждала криков, гомона, а того и не случилось. Жены мужей обнимали, матери сыновей крестили. Девки провожали женихов горячими взглядами, да с посулом любовным. И все тихо, будто так и надо, будто не шли родные на заставы под бок к злому ворогу. Вот оно, Порубежное...

Через малое время полусотня уж выводила коней за ворота, а народец провожал. Тут и послышались тихие всхлипы баб, а потом и топот отряда, что уходил на заставу. Следом ворота крепости со скрежетом затворились, крепкие засовы встали в проушины.

Настя и сама всплакнула, жалея ратных, моля за них боженьку. Промеж того и тоску снова почуяла, будто заперли в крепостице и накинули на двери замок, который отпереть никому не по силам. С того слезы потекли сильнее.

– Не печалься, Настасья Петровна, – Тихий голос Алексея и жаркое его дыхание. – Сотня у нас двух других стоит. Все вернутся, – сунул в руку боярышне леденец и отошел, смешался с толпой.

Настя и покраснеть не успела, одно только и смогла – спрятать леденец в рукав. Голову опустила низко, все старалась унять стрекотавшее сердечко и не думать о том, как горячо стало от тихого голоса пригожего воя.

– Ульяна Андревна, не чаял тут увидеть, – Норов подошел к тётке. – И ты, Настасья, явилась? Что ж в слезах? Обидел кто?

– Жалостливая, – ответила за боярышню тётка. – Слезы завсегда близко. Вадим Алексеич, ты и поутричать не успел. Я велела Поле каши сотворить, хлеба свежего. Пойдем в дом, по такой-то сырости и простыть недолго. Ты вон и кафтан легкий вздел, не дай бог просквозит.

Настя о слезах позабыла напрочь, едва смехом не зашлась. И было с чего! Невысокая стройная тётка, подняв лицо к здоровущему Норову, говорила с ним, как с дитятей. Настасье на миг показалось, что достанет Ульяна из рукава платочек и примется нос Вадиму утирать.

Боярин, по всему видно, чуть опешил, но лицо удержал и ответил по-доброму:

– Благодарствуй за заботу, боярыня. Если так, то идем, чего ж каши не испробовать. Вижу, Настасья Петровна и сама озябла. Да и ты не так, чтоб в тепле, – сказал и глянул на Настю.

Та взгляд его приметила и разумела – плат с головы сполз. Заполошилась, принялась кудряхи прятать, а они, окаянные, не слушались.

– Вот и хорошо, – Ульяна прихватила Настю за руку и потянула к дому. – Чего ж так-то стоять? Народу тьма, затопчут.

Норов двинулся первым, за ним Ульяна с Настей, а позади всех топотала Зинка – счастливая и румяная. Не иначе женишка себе высмотрела, да и он ее приметил.

По главной-то улице народцу шло немало. Людишки, завидев боярина, уступали дорогу, кланялись, здоровались. Настасья наново припомнила науку отца Иллариона, видела, что привечают сердечно, смотрят уважительно. И снова гордилась, правда, не понимала с чего. В дом к боярину попала не своей волей и ничего путного не сотворила, чтоб ей вместе с Норовым приветы кидали.

– Здрав будь, боярин. – Громкий бабий голос. – И тебе здравствовать, Настасья, дочь Петра. Боярышня оглянулась и увидала Шаловскую большуху:

– Здрава будь, Ольга Харальдовна, – кивнула и улыбнулась знакомице.

– Ольга, вижу ты в духах нынче, – Норов выпрямился, взялся за опояску. – Не кричишь, не плюешься. Здрава будь.

– Чего ж кричать, коли все как надобно? – поклонилась. – Справная нынче сотня. Твоими стараниями.

– А когда это я твоего одобрения просил? – Норов в лице не изменился. – Уговорились, что ратные – моя забота, а твое дело – бабий отряд. Где ж лучницы, Ольга?

– За моих не тревожься, – ответила смелая, подбоченилась. – Боярин, ты б повелел пустить баб на заборола. Примериться, поглядеть куда стрелы кидать. Новых много. У одного Щурова три дочки в возраст вошли.

– Добро, скажу десятникам. Так что ж, когда силой мериться станем? Весна уж.

– А вот вернешься из Гольянова, там и посмотрим, кто дальше стрелу пустит, – Ольга хохотнула. – И боярышню с собой возьми, будет ей наука.

– Ты кто ж такова? – встряла Ульяна. – Тебе ли решать, куда кому идти? И чему собралась учить боярышню?

Тишина наступила такая, что Настя чуть испугалась. Знала тёткину повадку, да и с Ольгой была знакома. Невольно оглянулась на Норова, а тот – вот чудо – подмигнул и взглядом указал, мол, не лезь, отойди. Потом и отступил на шаг, поманил за собой растерянную боярышню.

Настасья не хотела тётку одну бросать, но та сама ее и толкнула от себя. Пришлось боярышне идти и вставать за спиной Норова. Так-то глянуть – спряталась, ожидая если не бури, то громкой бабьей беседы.