Наталья Майорова - Время перемен
Ничего, Эйб Ренски быстренько вправил мне мозги. Мы ужинали в одном итальянском ресторанчике… нашем любимом… там чудесно готовили пасту с креветками – может, и теперь еще готовят, этот Тонино, он же моложе меня… Так вот, мы ужинали, и он показал мне билеты. Да не Тонино, конечно, – Эйб! Билеты на пароход. «Европа, – сказал он. – Я везу в Европу „Ковбоя Джейн“ и „Каблучок“. Джейн будешь играть ты».
Думаешь, я сразу согласилась? Как бы не так! Я металась в остервенении! Как эта ослица… или осел… ну тот, что не мог выбрать из двух вязанок сена, какая вкуснее! Всю ночь металась и еще половину дня! Я же любила рыжего немца, правда любила. Если бы можно было взять в Европу и его…
Но, понимаешь, о такой роли, как ковбой Джейн, я до тех пор только мечтала. Все-таки то, что у меня было, это… как тебе сказать… это были не самые высокие вершины. А с этой ролью я бы стала настоящей звездой.
И могла бы приехать домой… к нам в Небраску, и брат бы посмотрел на меня не исподлобья – мол, зачем явилась позорить! – с гордостью бы посмотрел.
Хотя, может, и нет. Да что говорить. Такая роль – чудо и единственная удача сама по себе.
«Мы едем в Париж», – сказал Эйб. Они думают, что их «Мулен Руж» – лучший в мире. Пусть посмотрят на настоящее бродвейское искусство и умрут от зависти.
И мы отправились в Европу. Он пришел проводить меня… Да, мой рыжий немец – он пришел, и я сказала, что вернусь и у нас все будет. Он сказал: нет, ничего у нас не будет. А ведь я ни словом не обмолвилась ему про Эйба. Просто он всегда читал мои мысли… А с Эйбом… понимаешь, с Эйбом у нас все равно ничего не могло быть. Он никогда… хотя иногда мне казалось, что… Нет-нет, только казалось.
И вот мы добрались до Парижа, и был назначен день премьеры, и накануне мы катались по Сене на таком смешном маленьком суденышке и ходили смотреть на этот знаменитый собор… ну, в котором горбун полюбил цыганку, и Эйб рассказывал мне, что сделает спектакль на этот сюжет, и я буду играть цыганку, и меня повесят в конце! И вот так взял меня пальцами за горло… и мы пошли есть мороженое – а наутро горло у меня распухло так, будто я и в самом деле побывала в петле! И лучше б меня и правда повесили, прямо там, в этом соборе с химерами!
Я не играла премьеру. Стефани Дин играла. И потом… через восемь дней я все-таки вышла в роли Джейн, но парижская публика, она оказалась совсем как наша. Понимаешь, она уже привыкла к Стефани и полюбила ее, она не хотела видеть в этой роли никого другого. Ну и если совсем честно, мой голос… я, наверное, поторопилась тогда выйти на сцену, и не надо было столько репетировать с больным горлом.
Ну, если я тебе скажу, что раньше у меня был совсем не такой голос, ты поверишь?
Но тогда мне казалось, что это ужасно несправедливо. И виноваты, конечно, были все вокруг. А в первую очередь Эйб. Ох, какой скандал я ему устроила! Я сказала, что все это он нарочно. Это мороженое и ветер на реке. Что он и не собирался давать мне роль! А Стефани подтвердила, что так и есть.
Нет, конечно, на самом деле было не так. Он, может, и сволочь, но все-таки не такая. И потом, он же тратил деньги… ну хотя бы на билет! Он бы ни за что не стал этого делать, если бы собирался…
Но мне было нужно, чтобы он сам это подтвердил. А он ничего не сказал. Совсем ничего, представляешь? Я орала, а он молчал. Это Эйб-то, которому только дай повод поскандалить! Я только у вас в России встречала людей, которые умеют ругаться не хуже Эйба Ренски, – только у вас, и больше нигде!
Может, как раз поэтому я и не уезжаю из России?
Хотя… куда бы я теперь поехала из России, интересно?
В общем, когда подошли к концу наши гастроли, мы были уже почти врагами. Почти. Я все-таки оставила мостик… тоненькую ниточку, по которой могла бы вернуться, если бы увидела там, на его стороне, хоть чуть-чуть приоткрытую дверь.
Но там не было ни щелочки. Или мне казалось, что не было? Может, я плохо смотрела? Я не знаю… До сих пор не знаю, представляешь?
А тут появился этот русский.
То есть на самом деле он был тоже еврей, только из России. Прилип ко мне, как… ну, ты же знаешь эту вашу пословицу…
А у нас на Бродвее был девиз: «Show must go on!» – по-русски это будет: «Представление должно продолжаться!» В смысле продолжаться любой ценой. Ты понимаешь?
Ну дальше, пожалуй, и рассказывать нечего.
Что? Был ли у меня в России успех? Ну конечно. Очень большой успех… в очень-очень маленьких городах… примерно как наш Уиллокс. Жалко, там я так и не спела на сцене. Зато теперь пою в вашей древней столице. Она такая забавная. Эти тяжелые сонные своды… Мне ужасно нравится, когда в них вибрирует эхо. И когда ваша публика загорается, и кричит, и кидает на сцену разные вещи. Нет, на нашу она все-таки не похожа. Но немножко похожа на Эйба Ренски.
Разве это не успех?
Глэдис рассказывала, Люша молчала. Американка была проницательна, но не знала, как подойти, спросить. Эта девочка… она узнавала в ней древнюю цыганскую отчужденность. Судьбу особого народа. Это было и в ее старинной подружке, Ляле Розановой, которая вдруг, оставаясь рядом, уходила куда-то далеко-далеко, по вечной цыганской дороге, в страну озаренных кострами ночей и длинных и страстных песен… Но в дочери было и еще что-то…
– Тетя Глэдис, ты рассказывай, рассказывай, я слушаю.
– Да вроде все уж про себя и рассказала.
– Тогда про мою маму расскажи. Она замуж за отца выходила? Ты знаешь?
– Была ли свадьба? Была. Знаю, конечно. Как не знать? Я же сама сватьей к цыганам ходила. Из ваших, с отцовой стороны родственников, – кто ж в табор пойдет? Он меня как Лялину подругу просил. Все подкупить пытался, башмаки дарил… Люблю я удобные башмаки с пряжками из камушков, признаю – слабость моя…
Все как положено было: дрэвце – это на их языке, а по-русски просто ветка березовая – с собой несли, в лентах цветных и все пятирублевиками увешанное. И пирог свадебный, отцова кухарка пекла. Цыгане, они отчего-то бумажным деньгам не верят, монеты любят. Сорочье племя – чего и говорить. Выкуп после тоже десятирублевиками серебряными отец твой давал – тридцать штук, вынь да положь. Да ему ничего не жаль было, Ляльку только и видал одну, а более – ничего. Родители у Ляли далеко кочевали. Баро – старший их, из хора – согласие дал, потом сняли полотенце с пирога, я изловчилась, успела первая отломить. А толку, скажи? Это у них, у цыган, примета такая: кто первый от свадебного пирога кусок отломит, тот удачно своих детей женит или замуж выдаст. Кого мне женить? Тебя вот если только устроить, Крошка Люша…
Столы накрыли в Грузинах, там из всех хоров цыгане собрались, человек сто, не меньше. Молодые вместе сидели, а прочие – мужчины и женщины поврозь, за разными столами. Так у них принято. Кольца обручальные у них не обязательно, но отец твой настоял – обменялись. Баро клятву их принял, потом капнул из глиняной кружки на них вином, допил остальное и вверх подбросил. По их приметам – чем больше осколков, тем дольше и счастливее семейная жизнь. У твоих родителей кружка случайно на ковер упала и раскололась всего-то пополам… Цыгане решили: не к добру…
