Виктория Холт - Шестая жена
— Леди Латимер, — мягким голосом спросил король, — а что вы думаете о стихах?
Катарина нервно ответила:
— Мне они понравились, ваше величество. Очень понравились.
— Понравились? А вы что, хорошо разбираетесь в поэзии, леди Латимер?
— Боюсь, что нет, сир. Я только...
— А! — вскричал Генрих. — Вы очень скромны, но я верю, что ваше суждение об этих стихах гораздо справедливее, чем суждения людей, которые поспешили высказать нам свое мнение. Мне хочется услышать ваше мнение о стихах вашего суверена.
— Сир, мое мнение не многого стоит. Сюррей иронически произнес:
— Вы, вне всякого сомнения, обнаружите, леди Латимер, что его величество король — не только властелин нашей страны, но и ее величайший поэт.
Генрих бросил подозрительный взгляд на дерзкого мальчишку, но в эту минуту ему не хотелось отвлекаться от Катарины. Он наклонился к ней и похлопал ее по руке.
— Подобную похвалу, — сказал он, — следует ценить, ибо она исходит от Сюррея — самого лучшего поэта нашего королевства, как утверждают некоторые.
— Я уверен, что ваше величество не слыхали еще тех моих стихов, которые можно сравнить с вашими, — произнес Сюррей, и если Генрих не уловил в его голосе насмешки, то другие прекрасно ее уловили.
— Нет! — ответил король. — Мои уши слышали много льстивых похвал, и, хотя я знаю, о каких стихах вы говорите, их никогда еще не ставили вровень с моими.
Всем показалось, что Сюррей облегченно вздохнул.
— Ваша милость, без сомнения, слыхали, как их сравнивали со стихами Уайата?
— Да, с ними. И сравнение оказалось не в его пользу.
— Великий поэт... бедный Томас Уайат! — произнес Сюррей. Генрих неожиданно заметил, что леди Латимер смотрит на Сеймура. Кровь бросилась ему в лицо, казалось, что оно загорится.
— Сеймур! — закричал он. — Почему ты молчишь?
— Мне нечего сказать, сир. Генрих фыркнул:
— Ему следует изучить благородное искусство стихосложения, не правда ли, друзья мои? Оно очень пригодилось бы ему в любовных похождениях.
Придворные захихикали, а Сеймур улыбнулся, своей обворожительной улыбкой. Король отвернулся от него, нетерпеливо махнув рукой.
— О да, — продолжал он. — Уайат был хорошим поэтом и красивым малым.
Никто не мог понять, что это сегодня нашло на Сюррея. Он так и нарывался на королевский гнев. Возможно, он думал о королевском оружии, которое было пожаловано его семье пять столетий назад; возможно, о том, что у него больше прав на королевский престол, чем у грузного больного человека, сидящего на украшенном орнаментом стуле.
— Мне у Уайата больше всего нравится то стихотворение, которое начинается со слов: «Ты бросишь ли меня?» О боже! Я забыл, как там дальше... А, вот, вспомнил. Ваше величество должны знать эти стихи:
Ты бросишь ли меня?
Скажи, скажи, что нет!
Тебя ославит свет
Виной скорбей и бед.
Ты бросишь ли меня?
Скажи, что нет![1]
Лицо Генриха исказилось — от гнева ли на Сюррея или от боли в ноге, никто не мог сказать.
— Вам нравятся эти стихи? — проревел он. — Дешевая подделка под поэзию!
В зале стояла мертвая тишина, пока граф и король смотрели друг на друга. Все собравшиеся прекрасно знали, что Сюррей прочитал стихи, посвященные Анне Болейн. Сюррей представился Катарине, со страхом сидевшей рядом с королем и мечтавшей вернуться в свой уединенный дом в Йоркшире, прекрасной стрекозой, вознамерившейся позлить уже и без того разъяренного быка.
— Значит, дешевая подделка, ваше величество? — спросил Сюррей. — Эта мольба, обращенная к жестокосердной любовнице, — всего лишь дешевая подделка? Бедный Уайат!
Генрих с вызовом оглядел придворных, как будто желая показать, что неосторожные слова Сюррея не напомнили ему об Анне Болейн.
— Мне нравился этот парень, этот Уайат, хотя временами он вел себя как дурак. Я оплакивал его смерть. Бог ты мой, это было всего лишь год назад! Но разговор о смерти не для женских ушей. Так что оставим его. Я хочу поговорить с леди Латимер... поговорить наедине.
Произнося эти слова, он вспомнил былые дни, когда, ухаживая за дамой, он не стеснялся никого. Тогда он даже не считал нужным удалять своих придворных. Но он будет делать то, что хочет... всегда. Он — их король, и они не должны об этом забывать.
Покидая зал, придворные кланялись ему. Королю показалось, что Сеймур замешкался, — сегодня он выглядел красивым, как никогда.
— Чего ты ждешь, братец? — грозно спросил король.
Сеймур ответил: — Сожалею, если оскорбил ваше величество.
— Меня оскорбляет твое присутствие после того, как я велел тебе удалиться. Уходи, я говорю.
Они остались одни. Катарина слышала, как сильно бьется ее сердце. Ни разу в жизни ей не было так страшно, как сейчас, и, когда Генрих наклонился к ней, она с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть.
Генрих смеялся, голос его звучал мягко:
— Так что же вы думаете о стихах Сюррея? Скажите мне правду.
— Они совсем недурны, мне кажется, — пробормотала Катарина, — но я, будучи женщиной, не могу высказать суждение, которое было бы интересно вашему величеству.
— И вы, будучи женщиной, испытываете такие нежные чувства к красавцу поэту, что не можете решить — хороши ли его стихи или нет?
— Ваше величество, я дважды вдова. Я уже не юная девушка, чтобы испытывать нежные чувства по отношению к поэтам.
Генрих похлопал себя по бедру — по здоровому бедру, на котором не было язв.
— А вы уверены в этом, Кейт? — лукаво спросил он. — Ибо трудно поверить, что вы — дважды вдова, и, если бы я не знал, что вы делили ложе сначала с милордом Боро, а потом с милордом Латимером, я бы не поверил в это.
Катарина нервно улыбнулась:
— Ваше величество знает, что я уже старая... мне уже давно исполнилось тридцать.
— Вы — старая?! Нет, Кейт. Совсем нет. Если вы старая, то что же тогда говорить о нас? А разве вы скажете, что ваш король — старик? Это измена, миледи Латимер. Измена, Кейт!
— Ваше величество, — начала было Катарина, задыхаясь, — уверяю вас...
Король схватил ее за коленку.
— Расслабься, девочка! Я не сержусь. Это была шутка. Нет, ты свежа, как юная девушка, и если тебе тридцать лет, тогда это такой же прекрасный возраст, как и все остальные.
— Но для женщины, ваше величество... это уже старость. Клянусь, это так.
— Запрещаю тебе говорить такое! — игриво ответил Генрих. — Ты совсем не старая, Кейт, и твой король запрещает тебе называть себя старухой.
— Ваше величество слишком добры ко мне. Его следующие слова повергли ее в ужас.
— Да! — Он сжал ее колено. — И готов быть еще добрее. Готов быть еще добрее.
