Робин Максвелл - Синьора да Винчи
Впрочем, это было очень скудное утешение. Все последующие дни я провела так, словно меня поглотил черный омут тоски. Я почти постоянно спала, а если ела, то все исторгала обратно. У меня нещадно болели груди, молоко стекало по ним, подобно слезам, пятная ночные рубашки и постельное белье. Магдалена обеспокоенно квохтала у моей кровати, уговаривая меня встать и немного встряхнуться. Папенька тоже частенько навещал меня в моей спальне. Вид у него был побитый и беспомощный, за три дня он постарел лет на десять. Бывали моменты, когда я, лежа на постели, увещевала свое сердце перестать биться или воображала с чрезвычайной дотошностью, как одеваюсь, иду среди холмов к тому месту, где мы с Пьеро зачали Леонардо, вхожу в воды реки и утопаю в ней.
Я беспрестанно горевала о себе, но однажды утром суетливый возглас Магдалены вывел меня из обычного помраченного забытья:
— Катерина! Очнись! К тебе гости!
Гости? Кому понадобилось навещать меня?
— Хватит лежать! Умывайся, живее! — Она принесла плошку воды и щетку, которой обычно расчесывала мои спутанные волосы. — От тебя дурно пахнет. Нет, так не годится…
— Кто там, тетя? — все еще спросонья пытала ее я.
— Его брат, брат!
— Его брат? — непонимающе переспросила я.
Но прежде чем я успела сообразить, что к чему, на пороге спальни возник Франческо да Винчи. Он комкал в руках свой берет, а позади застыл папенька с до того ошеломленным видом, что я совсем потерялась в догадках.
Франческо отчего-то сильно тревожился, словно конь, углядевший под копытами змею. Он робко вошел и отвесил мне легкий поклон. Я приподнялась на постели. Магдалена, подхватив плошку с водой, деликатно взяла папеньку за локоть и увела его прочь. Только когда их шаги на лестнице стихли, Франческо заговорил.
— Катерина… — обратился он ко мне, но тут же снова смолк.
Я глядела на него, словно пораженная немотой.
— Катерина, прости, что все так получилось…
— Тебе-то к чему просить прощения? — Я удивилась, что ко мне вернулся голос, но еще больше тому, насколько горько он прозвучал.
— Просто ужасно, что они забрали у тебя сына. Но еще ужаснее… — На этих навевающих жуть словах Франческо опять споткнулся.
— Что еще ужаснее, Франческо? Говори!
— Ребенок не хочет сосать. Он не берет грудь.
— Кто его кормилица? — Я немедленно откинула одеяло и спустила ноги на пол.
— Анджелина Лукази. Она добрая женщина, она очень старается покормить младенца, но он…
— Леонардо! — свирепо прошипела я. — Зови его по имени!
Франческо чуть не плакал. Он потер лоб, сжал руками виски.
— Леонардо мучается, он голоден. Если он не поест…
— А что предпринимает его отец? — выкрикнула я.
Я встала, но ослабевшие ноги меня не держали. Франческо вовремя подоспел и снова усадил меня на постель. Я намертво вцепилась пальцами в его руку. По лицу Франческо и в самом деле потекли слезы.
— Пьеро ничего не предпринимает. Он говорит, что как только Леонардо сильно оголодает, то сразу возьмет сосок. И скоро отъестся, как поросенок. Но что, если нет? Катерина, сделай же что-нибудь!
Я только разинула рот — и от нелепости сказанного, и от ненависти, и от крайнего замешательства.
— Я-то что могу сделать? — заорала я на Франческо, молотя кулаками в его грудь.
Он стоически переносил тумаки, считая, видимо, что заслужил и худшее наказание.
— Тебе надо пойти со мной. К нам домой, прямо сейчас, и предложить стать кормилицей Леонардо.
Предложение было сколь неожиданным, столь и невообразимым, но в высшей степени благоразумным. На мгновение я живо представила себе, как стою перед родными Пьеро, сгорая от стыда за то, что униженно пришла к ним на поклон. Но видение тут же исчезло — нельзя было терять ни минуты.
— Выйди, — приказала я Франческо. — Мне нужно одеться. Подожди меня внизу и пришли сюда папеньку и тетю.
Франческо немедленно просветлел, и мне подумалось, что в их более чем презренном семействе нашелся хотя бы один порядочный человек.
Мы оба шли к дому да Винчи не без внутреннего трепета. Его родня вполне могла выдворить меня вон, а мои требования обернуть бредом сумасшедшей. Но их младший сын должен был и дальше жить с ними и терпеть их насмешки. Может, они даже сочли бы его изменником, презренным трусом и двурушником…
Франческо отодвинул щеколду калитки, и через черный ход мы проникли во двор, который я когда-то обозревала из-за ограды, сидя на суку оливы. Сейчас он был еще менее оживленным, чем в тот памятный летний вечер почти годичной давности. Над кучей навоза роились несметные полчища мух, но их неправдоподобно громкое жужжание все равно перекрывали крики Леонардо. Он истошно надрывался где-то в доме, совсем как в церкви во время крещения. Я со смятением отметила про себя, что его голосок очень ослабел и теперь больше походил на кашель. Мой корсаж спереди весь промок, и я закусила губу, чтобы самой не заплакать.
— Поспешим, — предложила я Франческо.
Он взял меня за руку и ускорил шаг.
Я понимала, что разрыдаться перед хозяином дома для меня недопустимо, но и выставить себя слишком грубой тоже не годилось: это наверняка рассердило бы его. Как же мне вести себя перед ними, что сказать? Мне миновало в ту пору всего пятнадцать лет, и, помимо любви к сыну, у меня не имелось иного советчика.
Франческо отступил, пропуская меня к входу в обеденный зал. Я застыла в дверном проеме, прижав руки к груди. Несмотря на то что я уже не раз рисовала в своем воображении эту картину, мое появление ошеломило их ничуть не меньше, чем меня саму.
Пьеро с молодой женой сидели рядышком. Альбиера оказалась девушкой примерно моих лет, с вытянутым, узким лицом и весьма худосочной. Отец Пьеро, Антонио, возглавлял один край длинного полированного стола, а его супруга Лючия — другой. Престарелый дед Пьеро сидел рядом с пустым сиденьем, без сомнения предназначенным для Франческо. Старик неприязненно уставился на меня.
Несмотря на серьезность момента, мое внимание отвлекло гораздо более важное для меня обстоятельство: плач Леонардо раздавался теперь поблизости, в комнате наверху. Мне нужно было как-то обратиться к Пьеро и его отцу, но, едва я раскрывала рот, как новый приступ оглушительно-надсадного визга мешал мне осуществить задуманное.
Антонио вскинул подбородок, и его супруга вместе с невесткой без лишних слов покорно отодвинули стулья и встали. Но я желала, чтобы они посмотрели и послушали, что здесь произойдет. Они обе были женщинами, как и я, и должны были понять, что за необходимость заставила меня посягнуть на их покой в их собственном доме. Антонио жестом уже выпроваживал их вон из залы, но я твердо решила высказать все, что считала нужным, до их ухода.
