Эмили Бронте - Грозовой перевал
– Что вы хотите этим сказать? – спросил Хитклиф. – Зачем вы одеваетесь? Ложитесь и засыпайте, раз уж вы здесь, но только больше, Бога ради, не кричите так, как будто вам сейчас глотку перережут.
– Если бы эта маленькая леди-призрак все-таки влезла в окно, она бы меня точно задушила, – возразил я. – Я сыт по горло гостеприимством ваших славных предков. Небось, преподобный Джейбз Брандерхэм был вам родственником по матушке? А Кэтрин Линтон или Эрншо, как там ее звали, – та еще штучка, – верно, эльфы ее вам в семью подкинули[8], не иначе! Она мне сама сказала, что уже двадцать лет бродит по земле, не ведая покоя, – достойное наказание за ее грехи!
Едва эти слова сорвались с моих губ, я тут же вспомнил связь имен Хитклифа и Кэтрин в книге. Мое ужасное пробуждение совершенно изгладило из моей памяти эту немаловажную деталь. Я покраснел от собственной неосмотрительности, но тут же попытался загладить оговорку, торопливо добавив: «По правде говоря, сэр, первую часть ночи я провел…» Тут я вновь вынужден был замолчать, потому что чуть не сказал «просматривая старые книги», что открыло бы мое знание не только их печатного текста, но и рукописных пометок. Я тут же поправился: «Читая имена, нацарапанные на подоконнике. Знаете, пришлось прибегнуть к такому монотонному занятию, чтобы поскорей уснуть. Некоторые предпочитают считать слонов или…»
«Да как вы смеете так говорить со МНОЙ, да еще в моем собственном доме!» – взревел Хитклиф в дикой ярости. А потом забормотал: «Великий Боже, он с ума сошел, он просто рехнулся, не мог он этого видеть!» – и в гневе ударил себя кулаком по лбу.
Я не знал, возмутиться ли его грубыми словами или пуститься в дальнейшие объяснения, но он казался почти безумным от волнения, и я сжалился и рассказал ему свой сон, настаивая, что никогда раньше я не слышал имя «Кэтрин Линтон», но прочитал его так много раз, что оно проникло в мое освобожденное сном воображение в зримом образе. Хитклиф все больше откидывался в тень, отбрасываемую пологом кровати, по мере моего рассказа, пока совсем не скрылся за ним, однако по его неровному и прерывистому дыханию я понял, что он изо всех сил борется с наплывом чувств. Не желая показать, что я вижу его терзания, я с нарочитым шумом завершил свой туалет, взглянул на часы и пожаловался на чересчур затянувшуюся ночь: «Еще нет и трех! А я был готов поклясться, что уже шесть. Время здесь как будто остановилось – ведь мы отошли ко сну часов в восемь».
– Зимой мы всегда ложимся в девять, а в четыре уже на ногах, – промолвил мой хозяин, сдерживая стон и, как мне показалось по движению его руки, украдкой отирая слезу. – Мистер Локвуд, вы можете пойти ко мне в комнату. Если вы спуститесь вниз так рано, то будете только всем мешать, а ваш крик, достойный малого ребенка, начисто лишил меня сна.
– И меня тоже, – запальчиво отвечал я. – Лучше я погуляю во дворе, пока не рассветет, а затем тотчас отправлюсь домой. Не бойтесь повторения моего вторжения – я полностью излечился от того, чтобы искать общества, будь то в городе или в деревне. Разумному человеку достаточно общества его самого.
– Воистину достойное решение! – ядовито промолвил Хитклиф. – Так берите свечи и отправляйтесь, куда хотите. Я выйду отсюда сразу же вслед за вами. Правда, во двор не ходите – собаки спущены с цепи; в залу тоже не суйтесь – там на страже Юнона. Значит, вам остается только слоняться по коридорам и ходить вверх-вниз по лестницам. Ну же, идите! Я присоединюсь к вам через пару минут.
Я подчинился – то есть вышел из комнаты – но, не зная, куда ведут многочисленные коридоры, я замер и случайно стал свидетелем того, что мой хозяин, несмотря на свое обычное здравомыслие и приземленность, поддался самому что ни на есть суеверию. Он бросился на постель, распахнул окно и, задыхаясь от слез, которые ручьем текли по его лицу, вскричал: «Входи, входи же! Кэти, прошу тебя! Еще ОДИН раз, пожалуйста! Побудь со мной, милая, хотя бы сегодня. Наконец-то услышь меня, любовь моя!» Однако призрак показал все непостоянство, свойственное этим потусторонним созданиям, и не явился. Только ветер со снегом ворвались в спальню, почти достигнув того места, где стоял я, погасив свечу.
В этом бреду чувствовалась такая боль, такое горе, что я совсем не обратил внимания на всю нелепость подобного поведения. Я ретировался, наполовину сердясь на себя, что подслушал эти чудны́е речи, наполовину досадуя, что вообще рассказал свой кошмар, ставший причиной терзаний, хотя ПОЧЕМУ это произошло, так и осталось для меня загадкой. Я осторожно спустился на первый этаж и укрылся в кухне, где от горы красных углей в очаге мне удалось зажечь свечу. Ничто не нарушало мой покой, за исключением серой полосатой кошки, которая выползла из-за золы и приветствовала меня сварливым мяуканьем.
Две полукруглые скамьи почти полностью окружали очаг, и я растянулся на одной, а старая кошка – на другой. Мы оба дремали в уединении, когда на кухню по деревянной лестнице, исчезавшей под крышей, снизошел Джозеф, покинувший, видимо, свое помещение на чердаке. Он бросил неодобрительный взгляд на крохотное пламя, которое я развел у края очага, сбросил кошку со скамейки и опустился на освободившееся место, немедленно приступив к набиванию табаком своей трехдюймовой трубки. Мое присутствие в его святая святых было столь возмутительным проступком, что Джозеф даже не удосужился выразить свое негодование. Он молча сунул трубку в рот, скрестил руки и принялся пускать дым кольцами. Я не стал отрывать его от любимого занятия, и после того, как Джозеф выпустил последнее колечко дыма, он тяжело вздохнул, поднялся и удалился так же торжественно, как и появился.
Затем послышались более упругие шаги: я только-только открыл рот, чтобы сказать «доброе утро», как тут же закрыл его снова, так как в кухне появился Гэртон Эрншо, который возносил свою утреннюю молитву весьма своеобразно: sotto voce[9] посылая к черту каждую вещь, до которой дотрагивался, пока искал в углу лопату, чтобы расчистить дорожки от снега. Он заглянул за спинку скамьи, раздувая ноздри и не собираясь обмениваться любезностями ни со мной, ни с моей подругой-кошкой. По тому, как молодой Эрншо готовился к дневным трудам, я понял, что выйти из дома можно, и, поднявшись со своего жесткого временного ложа, сделал движение, чтобы последовать за ним. Заметив это, Эрншо ткнул черенком лопаты в сторону одной из дверей, ведущих в залу, и что-то проворчал, недвусмысленно указывая, куда я должен идти, если желаю сменить место.
Я вошел в залу, где уже суетились женщины: Зилла изо всех сил раздувала огонь в очаге гигантскими мехами, а миссис Хитклиф, опустившись на колени у огня, читала книгу в неверном свете пламени. Она рукой защищалась от жара камина и казалась полностью поглощенной своим занятием, прервавшись только для того, чтобы отругать служанку, осыпавшую ее искрами, да оттолкнуть собаку, слишком навязчиво тыкавшуюся ей носом в лицо в приступе любвеобильности. К моему удивлению, Хитклиф тоже был в зале. Он стоял у камина спиной ко мне и заканчивал отчитывать бедную Зиллу, которая то и дело прерывала свой труд и утирала передником лицо, чтобы сдержать негодующий стон.
