Луиза Мишель - Нищета. Часть первая
И вот однажды утром она отправилась к г-ну Превелю, надеясь, что если он и не примет ее так же радушно, как художники, то по крайней мере сдержит свое слово. По дороге в магазин она вспомнила о Трусбане, о его трогательном отношении к ней. Вот кто пришел бы ей на помощь, если бы мог! Но, увы, Жеан сам был сейчас беден, как церковная крыса, так же беден, как сама Анжела. Представьте себе, он поспорил с заказчиком по какому-то вопросу, касавшемуся искусства. Трусбан, по мнению всех его приятелей, был совершенно прав, но это не помешало ему остаться без работы. Мало того, торговец картинами, для которого наш приверженец классической школы писал пейзажи по двадцати франков за дюжину, торговец, умевший заставить художников работать за бесценок, этот «царь филистимлян»[134], как его прозвал Лаперсон, обанкротился, не успев продать множество полотен, написанных обоими друзьями… Это был полный крах. Все житейские заботы лежали теперь на стороннике натурализма; он разорялся на краски, но ничего не мог продать.
Анжела несколько раз посетила мастерскую художников и бесплатно позировала, в ожидании, пока продадут знаменитую Мадонну, написанную с нее. Что за доброе сердце было у этого Жеана! Он пришел вместе с друзьями на похороны Лизетты; какое внимание они проявили! Девочки до сих пор вспоминали чудесные венки, возложенные на гробик Лизетты. Им так хотелось взять на память хоть один веночек, но они не решились.
Всю дорогу Анжела с умилением думала о художниках. Если Превель окажется таким же добрым, как Трусбан, значит, ей везет. Она получит выгодную работу. Наверное, этот г-н Превель занимает должность по меньшей мере главного приказчика, иначе он не говорил бы так уверенно. Подумать только: от него зависит, чтобы она зарабатывала три-четыре франка в день, а если будет вставать пораньше и ложиться позже, то, возможно, и все пять!
Девушка невольно ускорила шаг; в ее сердце теплилась надежда. Нет, не надо фантазировать! Больше чем о четырех франках нечего и мечтать. Четыре франка — и то было бы хорошо, даже очень хорошо! Тогда они перестанут голодать. Эти маленькие обжоры, Луиза и Софи, смогут досыта есть и хлеба, и супа. Бедной матери (слезы навернулись на глаза Анжелы) не придется больше отдавать им свой кусок…
Она вошла в магазин радостная, полная надежд, но ушла с пустыми руками, с горечью в сердце. Почему? Да потому, что эта «выгодная» работа обошлась бы слишком дорого. Это знали все, чей заработок зависит от вампиров, посредников между рабочими руками и производством. Но разве наивная Анжела подозревала, чего потребует от нее этот вылощенный лицемер? Таких, как Превель, немало в больших магазинах… Нравы театральных кулис проникли и в промышленность: чтобы получить первый заказ, дочери пролетариев должны платить натурой, подобно актрисам-дебютанткам… Так было и во времена Пьера Дюпона, негодующе восклицающего в «Песне рабочих»:
И продают наши девушки честь
Всяким приказчикам из магазинов….
Анжела не желала продавать свою честь, в первый раз отнятую у нее силой. Довольно! Ей были известны теперь все ухищрения этих сластолюбцев. Знала она и последствия… Нет, больше ее не проведешь! Неужели за право шить сорочки — всего по три франка за штуку! — и ради прекрасных глаз этого молодчика она должна вновь подвергаться пытке: скрывать беременность, рожать где попало? Она уже была научена горьким опытом, хоть ей и шел всего-навсего семнадцатый год…
«Благодарю покорно, — думала Анжела, — производить на свет детей такой ценой! Да еще девочек, которых, если они выживут, ожидает участь матери… Или, выбиваясь из сил, кормить ребенка, чтобы поневоле бросить его на произвол судьбы, как Лизетту… Нет, тысячу раз нет!»
И ужасные сцены, завершившиеся гибелью дочери, вставали в памяти взволнованной Анжелы. Она вновь видела посиневшее личико своей малютки… Бедняжка! Подумать только, что Лизетты уже нет, что она никогда, никогда больше ее не увидит, что тельце ее дочки, такой беленькой и румяной, гниет на кладбище Навэ… О, как ныло сердце Анжелы при этой мысли! Как она была одинока!
В конце концов для малютки это к лучшему — умереть, не пройдя испытаний, выпавших на долю матери… — так подсказывал Анжеле неумолимый здравый смысл… «Ведь для всех работы не хватает… Да, это лучше для Лизетты… Но для меня? О, моя крошка, как мне хотелось бы заснуть сейчас вечным сном возле тебя! Я так устала!»
Анжела вернулась домой, довольная, что в одной мастерской все же удалось получить заказ на отделку сорочек, труд хоть и невыгодный, но зато честный. А ведь есть и похуже — в благотворительных учреждениях, где больше франка в день не получишь, как ни старайся. И все-таки для тысячи двухсот призреваемых женщин даже такой труд был манной небесной. Он являлся последним достижением общественной благотворительности: за пятнадцать часов, проведенных с иголкой в руках, платили пятнадцать су… Могло быть иначе… Но если бы милостыню заменили работой (разумеется, оплачиваемой как следует), то господам филантропам не удалось бы собирать богатого урожая, почва для которого так щедро удобрена невзгодами столичной жизни… Такой труд уничтожил бы нищету…
* * *Но вернемся к Бродарам. Мать одной ногой стояла в могиле, старшая дочь корпела дни и ночи над сорочками, хоть заработанного не хватало даже на хлеб, а девочки, голодные как волчата, тайком рылись в корзиночках сверстниц, за что их чуть не исключили из школы. Впрочем, монахини-наставницы не очень строго наказывали их за кражу бутербродов. В скверных привычках этих девчонок не было ничего удивительного: ведь они росли в такой среде! И отец, и брат — в тюрьме… А сестра! Нет, не наказывать их следовало, а молиться за них! Только Господь мог спасти этих детей, которых дурной пример толкал на путь погибели.
Монахини усердно молились деве Марии, но испорченные девчонки вновь были уличены в похищении груш из ранца одной ученицы. Если эти дрянные дети так голодны, не проще ли попросить еды у добрых монахинь? Ведь школьные наставницы — слуги божественного провидения… Вот чего никак не желало понять зловредное племя коммунаров. Мадлене Бродар, конечно, не пришло на ум поручить младших дочерей заботам святых сестер… Жаку наконец разрешили свидание с женой и старшей дочерью. Младших девочек Мадлена не хотела брать с собой. Нет, не в тюрьме им следовало встретиться с отцом!
Свидание оказалось крайне тягостным для всех. Иным оно и не могло быть. После нескольких лет разлуки муж и жена вновь увидали друг друга… Как оба постарели, осунулись, поблекли! Мадлена с трудом узнала мужа, настолько он изменился. Никогда раньше его глаза так не вспыхивали… И в то же время в его взгляде сквозила незнакомая ей прежде нежность. И как посеребрили годы его волосы!
