Елена Арсеньева - Вещие сны (Императрица Екатерина I)
Катерина знала, что у нее легкая натура, которая помогала находить утешение в самых простых, обыденных вещах, не страдать и не горевать, когда приходилось крутенько, верить, что все, что ни делается, – к лучшему, что пути Господни неисповедимы, а значит, не стоит искать в жизни смысла, думать над причинами и следствиями, надо принимать ее такой, какая она есть. Именно этот ее легкий нрав и привлекал Петра, который в своей безмерно трудной и сложной жизни не желал никаких сложностей еще и в постели, в собственном доме. И сейчас он ярится и бесится не только и не столько из-за измены жены, сколько из-за того, что кончилась простая и понятная жизнь с ней. Значит, Катерина ради своего спасения должна сделать все, чтобы эту простоту вернуть!
И прежде, чем трижды прокричал петух, она отреклась от любимого…
Катерина сама не знала, откуда брала слова. Они лились так же неудержимо, как слезы. Мольбы и богохульства, признания и упреки, напоминания о былом и клятвы на будущее, брань и нежности – чего только не наговорила она за эти три часа, самых долгих и страшных в ее жизни! И постепенно Петр утих. Усталость, потрясение оказались непосильны для него. Он опустился на колени рядом с женой, обнял ее и зарыдал с ней вместе. Катерина знала – он оплакивал себя… И она обнимала его, гладила его волосы, утешала, словно малое дитя. Наконец измученный Петр уснул в ее объятиях, и Катерина решила, что все позади.
Ну, можно было сказать и так… если бы не появлялось время от времени в его глазах выражение пустоты и полной отрешенности от всего земного. Первый раз она увидела это выражение, когда 16 ноября 1724 года на Троицкой площади перед зданием Сената свершилась экзекуция…
Катерина отвлеклась от воспоминаний, чуть повернула голову и в свете занимающегося утра посмотрела на темные, спутанные волосы Петра Сапеги. Некогда девчушка Марта, воспитанница пастора Глюка, принадлежала к числу крепостных графов Сапега. Петр был сыном ее господина, Яна-Казимира… Впрочем, его тогда, во времена Марты Скавронской-Крузе, и в помине не было, он родился куда позднее и, если честно, годился Катерине в сыновья. Но это не помешало ей взять его к себе в наложники… мимоходом отняв его у дочери Алексашки, Марии, женихом которой Петр был.
Катерина вздохнула. На печаль Марии Меншиковой ей наплевать, да и вряд ли эта ледышка, эта снегурка вообще способна страдать. А вот с Алексашкой ссориться не стоит. Надо дать ему что-то взамен столь выгодного жениха. Он, кажется, хочет теперь обручить дочь с подрастающим сыном покойного царевича Алексея, Петром. Мальчишке сейчас одиннадцать, Марии – шестнадцать, а то и семнадцать… Ну что же, быть по сему! И можно развлекаться с Сапегой хоть до скончания века!
Катерина хихикнула, покосившись на мирно спящего юношу, и игриво подергала его за черный локон. Ее любовник что-то прошептал, но не проснулся. Да и Бог с ним, сейчас не до игрищ. Есть о чем поразмыслить.
Например, о том, почему с некоторых пор все ее любовники – темноволосые… Даже белобрысый швед Рейнгольд Левенвольде всходил на ложе императрицы исключительно в вороном парике. Блондинов Катерина терпеть не может с тех самых пор, как увидела отсеченную голову Виллима со светлыми кудрями, которые она так часто перебирала и целовала. Как ни старалась Катерина забыть, как ни внушала себе, что все уже забыла, ей никак не удавалось изгнать из памяти то раннее утро…
Ни свет ни заря все было готово к казни: выстроен помост, по которому вокруг плахи похаживал, красуясь и играя мышцами, палач с топором в руках. Тут же торчал высокий шест.
В десять утра из Петровских ворот крепости вывели осужденного. Виллим был бледен, исхудал, но держался спокойно, лицо его хранило отрешенное выражение. Завидев за окнами двух принцесс, Анну и Елисавет, он отвесил им церемонный поклон с тем непревзойденным изяществом, которое отличало каждое его движение, а на балах делало лучшим танцором.
В толпе собралось несчетно женщин, и можно было слышать страстные, прерывистые вздохи, которые испускали они при виде этого бледного красавца, коего скоро заключит в свои объятия самая всевластная любовница – Смерть.
Виллим спокойно простился с близкими друзьями и слугами, которым дозволили подойти к эшафоту. Многие рыдали, он же не проронил ни слезинки.
Отзвучал приговор, длинный, утомительный, страшный… Виллим слушал его отрешенно, словно речь шла не о нем, но порою в его глазах появлялось усталое выражение, и он нетерпеливо поглядывал на палача.
И вот наконец приговор был прочитан. Виллим кивнул читавшему чиновнику, словно поблагодарил его, подошел под последнее благословение к протестантскому пастору, а затем передал ему золотые часы. Это были те самые часы с портретом Катерины, которые она некогда подарила своему любовнику. По какой причине оставили преступнику эти часы, хотя забрали у него все остальное, никто не знал. Может быть, так захотел Петр, чтобы лицо его жены до последней минуты напоминало Виллиму, за что на самом деле он будет казнен? И еще кольцо, то же самое роковое медное кольцо по-прежнему сжимало его палец…
Виллим скинул нагольный тулупчик, прежде наброшенный на его плечи, снял простую холщовую рубаху, в которую был одет, и положил голову на плаху, сдвинув с шеи светлые вьющиеся пряди.
– Не медли, брат, прошу тебя, – только и сказал он, обратившись к палачу…
И тот исполнил эту последнюю просьбу.
Через минуту палач поднял голову за белокурые кудри и показал содрогнувшейся толпе. Темно-голубые глаза Виллима мрачно смотрели вперед. Вслед за этим голову воздели на тот самый шест, который был загодя поставлен у эшафота, а потом дали пять ударов кнутом сводне и взяточнице Матрене Балк, которой предстояло немедля после казни отбыть в ссылку в Тобольск. Были биты кнутом Егор Столетов и палками – Иван Балакирев.
Народ разошелся, но голова Монса еще некоторое время торчала на шесте.
В то утро ни царя, ни Катерины на Троицкой площади не было. Они совещались с приближенными по поводу возможного обручения царевны Анны Петровны и герцога Голштинского. Петр никак не мог решиться на этот брак дочери, Меншиков его поддерживал, Катерина же была на стороне герцога. Она спорила, сердилась, иногда смеялась, она болтала, пила свое любимое токайское, но ей чудилось, будто во дворце сейчас находятся две Катерины. Одна оживленно участвует в общем разговоре, другая лежит, сжавшись в комок, в каком-то укромном закоулке дворца и думает… нет, не о том, чья голова сейчас расстанется с телом, а может статься, уже и рассталась… Отчего-то Катерина неотступно думала в эти минуты о женщине, которую ненавидела всю жизнь – хоть и не видела ни разу. Евдокия Лопухина – вот кто занимал ее мысли. Старица-царица Елена, первая жена Петра, инокиня-распутница! Катерина отлично знала, что многие русские, приверженцы седой, патриархальной старины, считают Евдокию воплощением всех мыслимых и немыслимых достоинств, всех наилучших, наиправеднейших женских свойств и не перестают судачить: она-де – невинная страдалица по злой воле распутного супруга, который рьяно изменял ей с этими тварями, трактирщицей Анной Монс, а потом с солдатской девкой Мартой-Катериной, которую возвел на престол, отняв его у законной царицы Евдокии.
