Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже
– Ясно, продолжайте.
– Продолжаю. Однажды утром, когда пришла наша очередь колоть дрова для печки, в сарае…
– Как вы говорите?
– Я говорю: однажды утром, когда пришла наша очередь колоть дрова для…
– Значит, в этом пансионе вы кололи дрова? Кололи дрова для…
– Это не пансион, это школа. И все по очереди колют дрова в полвосьмого утра, зимой, когда наступают холода! Вы и представить себе не можете, как бывает больно от занозы, когда стоят холода! У меня карманы всегда были набиты горячими каштанами, я ела их в классе и согревала ими руки. Те, кто колол полешки, старался прийти пораньше, чтобы пососать ледяные сосульки у колонки около сарая. Я приносила ещё сырые каштаны, нерасколотые, и бросала их в печку, чтобы позлить Мадемуазель.
– Боже правый! Неужели существуют подобные школы! Но что же Люс, Люс?
– Люс ныла больше всех, когда бывала «на дровах», и бежала ко мне в поисках утешения. «Клодина, я совсем захолодала, у меня руки окоченели, глянь-ка, большой палец даже не сгибается! Согрей меня, Клодина, дорогая моя Клодина». И она пряталась ко мне под плащ и целовала меня.
– Как? Как? – взволнованно переспрашивает Марсель, он слушает, полуоткрыв рот, с горящими щеками. – Как она вас лю… целовала?
– Целовала мои щёки, ну, шею, – отвечала я, словно внезапно поглупев.
– Да бросьте, и вы такая же, как другие девицы!
– Ну, положим, Люс так не считала (я кладу ему на плечи ладони, чтобы он сидел спокойно); не сердитесь, всему своё время, будут и кошмарные вещи!
– Минуточку, Клодина: вас не смущал её говор?
– Местный говор? Вам, юный парижанин, приятно было бы слушать этот жалобный, напевный голосок, местный говор в этих нежных устах, доносившийся из-под красного плаща, закрывавшего ей лоб и уши, так что оттуда выглядывала лишь розовая мордашка, бархатистые как персик щёки, которые даже холод не лишал красок! Плевать мне было на говор!
– Сколько огня, Клодина! Вы её ещё не забыли, вам её недостаёт.
– И вот как-то утром Люс передала мне письмо.
– Ах! Наконец! Где же это письмо?
– Я порвала его и вернула Люс.
– Неправда!
– Да как смеете вы так говорить! Сейчас отошлю вас домой на проспект Ваграм, любуйтесь там своими пирожными с кремом!
– Простите меня! Я хотел только сказать, что это выглядит как-то неправдоподобно.
– Дурачок вы мой ненаглядный! Да, я вернула ей письмо потому, что она предлагала мне такое… ну, не совсем пристойное, что ли.
– Клодина, во имя Неба, не заставляйте меня томиться.
– Она писала мне: «Моя дорогая, когда бы ты вправду захотела стать моей близкой подружкой, кажется, мне больше нечего было бы желать. Мы стали бы так же счастливы, как моя сестрица Эме с Мадемуазель, и я была бы тебе благодарна всю свою жизнь. Я так тебя люблю, ты такая красивая, кожа у тебя нежней жёлтой пыльцы лилий, мне нравится даже, когда ты царапаешь меня, потому что ноготки у тебя такие холодные». Ну вот, всякая подобная ерунда.
– О!.. Какое простодушное смирение… Знаете, это просто восхитительно!
Что за вид у моего «племянника»! Вот уж действительно впечатлительная натура! Он больше не смотрит на меня, хлопает ресницами, на скулах выступают красные пятна, хорошенький носик побелел. Только Люс я видела такой же взволнованной, но насколько же он красивее! Внезапно у меня возникает мысль: «Что, если бы он поднял на меня глаза, обвил бы меня своими руками именно в эту минуту, что бы я тогда сделала?» Мне словно гусеница заползла за шиворот. Он вскидывает ресницы, вытягивает вперёд голову и страстно молит:
– А что потом, Клодина, что потом?
Вовсе не я взволновала его, чёрт побери, а мой рассказ, подробности, которых он ждёт! Дорогая моя Клодина, это ещё не тот случай, твоей чести ничто не угрожает.
Открывается дверь, входит Мели, сама скромность: думаю, она возлагает большие надежды на Марселя, видит в нём «кавалера», которого недостаёт. Она вносит в комнату маленькую зажжённую лампу, закрывает решетчатые ставни на окнах, задёргивает шторы и оставляет нас в тёплом полумраке. Но Марсель встаёт.
– Уже зажигают лампы, Клодина! Который же теперь час?
– Полшестого.
– Ох и задаст же мне бабушка! Мне надо уходить, я обещал вернуться в пять часов.
– Я думала, тётушка Кёр выполняет все ваши капризы?
– И да и нет. Она очень милая, но уж слишком меня опекает. Стоит мне опоздать на полчаса, и я застаю её в слезах, что не так уж забавно! И каждый раз, уходя, я слышу: «Будь осторожен! Я места себе не нахожу, когда тебя нет дома! Главное, не ходи по улице Кардине, там такая подозрительная публика. И по площади Звезды не ходи, машины там так и мчатся, особенно когда стемнеет!..» И та-та-та-та, та-та-та-та! Вы не представляете себе, что это такое, когда тебя всю жизнь держат под стеклянным колпаком! Клодина, – тихо шепчет он, приблизив губы к моему уху, – вы ведь расскажете мне конец этой истории, правда? Думаю, я могу вам верить?
– Настолько же, насколько я верю вам, – говорю я без улыбки.
– Злая девчонка! Дайте поцеловать вашу ручку. Не огорчайте больше своего «племянника», который вас очень любит. Прощайте, Клодина, до скорой встречи, Клодина!
Уже в дверях он шутливо посылает мне воздушный поцелуй кончиками пальцев и, неслышно ступая, убегает. Воистину удачный день! Голова у меня ясно работает. Хоп! Фаншетта! Немного гимнастики! Заставим потанцевать ваших будущих деток!
Но весёлость моя длилась недолго. На меня вдруг накатила тоска по Френуа, по Школе. И отчего? Из-за Берийона, из-за этого кретина Берийона, из-за этого идиота Берийона. Я вытирала пыль на своём маленьком письменном столе, со своих книг, благоговейно привезённых из Школы, и машинально раскрыла «Добрую деревенскую хозяюшку, начальные представления о сельской и домашней экономии для школ молодых девушек» Луи-Эжена Берийона. Эта потрясающая книжечка была для всех старших учениц Школы источником чистых радостей (этих чистых радостей у нас оставалось не так уж много), и мы с дылдой Анаис без устали громкими голосами цитировали оттуда целые пассажи. В дождливые дни на новой площадке квадратного школьного двора, когда нельзя было играть ни в «горшочек», ни в «журавлика», мы задавали вопросы «на засыпку» по «Доброй хозяюшке».
– Анаис, расскажите мне о «Доброй деревенской хозяюшке» и о её изобретательности по части выгребных ям.
Подняв мизинец, сложив плоские губы в невыносимо благовоспитанную гримаску, Анаис цитировала с серьёзным видом, заставлявшим меня корчиться от смеха:
– «Добрая хозяюшка побудила своего мужа соорудить ей или сама соорудила в северной части сада, в отдалённом уголке, с помощью нескольких жердей, нескольких досок и нескольких охапок ржаной или дроковой соломы своего рода хижину, которая должна служить отхожим местом». (Как я имею честь вам это изложить…) «Эта хижина, буквально скрытая листвой, цветами вьющихся растений и сильно разветвлённым кустарником, похожа скорее не на отхожее место, а на прелестную зелёную колыбельку».
