Жанна Бурен - Дамская комната
— Вы мне нравитесь, — прошептала она.
— Ах! Флори, дорогая, ты не любишь меня так, как я люблю тебя! Вот в чем моя самая большая мука!
— Не люблю вас? Как же вы назовете те минуты, которые мы только что пережили, если это не любовь?
— Да, когда я беру тебя, известная благодарность побуждает тебя к нежности, но это плотская благодарность и не больше. Ваша душа, моя дорогая, мне вовсе не принадлежит!
— Но кому же?
— Если бы я узнал, что она принадлежит кому-то другому, я убил бы вас обоих!
В голосе Гийома не было никакой рисовки. Одна лишь безапелляционная решимость. Флори знала, что он говорит правду.
— Ревновать следует не вам, — возразила она, глядя на огонь в камине, — а этому бедняге мужу, которого я лишила всего из-за вас.
— Не говорите о нем! Он уехал так давно и так далеко… И вернется ли когда-нибудь? Даже если так и случится, разве он не окончательно отказался от вас?
— Может быть.
— Вы, кажется, жалеете его?
— Возможно, я любила Филиппа…
— Молчите, ради самого неба! Замолчи же!
Он прижал ее к себе, впился губами в ее рот, его пламенные, умные руки ласкали ее тело, на согласие которого — он знал это — мог рассчитывать.
— Он занимал так мало места в вашей жизни, так плохо играл свою роль, этот ваш муж, который даже не сумел открыть вам наслаждение любовью! Это я, я, запомни, любимая, это я тебя научил всему!
Его ласки околдовывали Флори, вели ее к полной капитуляции. Поддаваясь приливам его страсти, поглощавшей ее целиком, она забывала о своих вопросах, о своих сделках с совестью, чтобы просто любить этого человека, этот генератор таких пьянящих ощущений. Эти вены, набухшие на его висках, зубы, сверкавшие между крупными губами, эти такие темные глаза, которые, как помнилось ей, когда она впервые обратила на него внимание апрельским утром перед церковью Сен Северен, она сравнила с глазами оленей из леса Руврэ, в которых синий отсвет переходил в сплошную черноту, заставляли ее забывать обо всем на свете.
— Я буду брать тебя так часто, так горячо, что ты и думать забудешь о слабохарактерном муже, который у тебя когда-то был! Ты моя, ты всегда была и всегда будешь только моей, Флори, разве ты сама этого не понимаешь?
У нее не было больше сил, чтобы ответить. Дыхание ее участилось, отныне для нее не существовало ничего, кроме этого приближения, взлета, этого головокружительного взрыва ее наслаждения.
IV
— Я жила историями о феях и очень любила рассказы о рыцарях, — сказала Жанна. — Впрочем, я уже рассказывала вам о своем детстве!
— Я не устаю о нем слушать, — признался Рютбёф, — оно так отличалось от моего.
— Бедненький маленький мальчик из Шампани!
— Вы все смеетесь, мадемуазель, а ведь я знал гораздо чаще голод и холод, чем уют и развлечения.
— Сочувствую вам и не хочу, чтобы вам впредь пришлось жаловаться на пустой желудок, милый поэт. Попробуйте-ка моих каштанов.
Своими длинными, но отнюдь не худыми руками, пальцы и ладони которых говорили об уравновешенности характера и суждений, девушка вынула из огня несколько каштанов, которые незадолго до этого положила печься. Сидя рядом с Рютбёфом среди разбросанных подушек в большой зале дома на улице Бурдоннэ, Жанна была в прекрасном настроении. Ей нравились и доставляли огромное удовольствие занятия музыкой, чтение стихов, бесконечная болтовня в тепле от большого камина — уют, надежная крыша над головой, присутствие людей, дружба.
Она бросила в золу, смешанную с раскаленными угольями на каменном поду камина, пару пригоршней каштанов, скорлупа которых теперь с треском лопалась. Она взяла несколько штук и очистила для Рютбёфа. Ее пальцы, кое-где запачканные сажей, пахли древесным углем.
За окнами шел дождь. Начало ноября, как всегда, было сырым, серым, угрюмым. Больше не хотелось задерживаться в саду, где на слишком длинных, уже без листьев стеблях подгнивали последние розы; наоборот, тянуло в дом, в его уют, где витали запахи супов или же яблочного пирога, аромат теплого вина и пряностей.
Друг Арно изменился, отяжелел. Было легко ошибиться на его счет: тот, кто не обратил бы внимания на остроту взгляда, на живость лица и ума тоже, на его находчивость и внимание, не задумываясь, отнес бы Рютбёфа с его неуклюжим телом, толстым загривком, с кулаками виноградаря скорее к рабочим, ожидавшим работы на Гревской площади, чем к пользовавшимся любовью парижан менестрелям. Не наделенный ни красотой, ни элегантностью, ни бросавшейся в глаза утонченностью, он был, однако, не лишен черт, вызывавших интерес. Его длинный нос всегда словно принюхивался к ветру, стараясь уловить в нем какие-то доступные только его восприятию колебания, а рот с хорошо прорисованными губами говорил о тонкости, о которой умалчивало все остальное. Жанна говорила про себя, что душа ее воздыхателя была благородной, а тело грубым. Поэтому-то первая ее очаровывала, а второе оставляло безразличной.
— Наша королева Маргарита скоро возвратится из святой земли, — сказала Жанна. — С ее возвращением снова забурлит жизнь двора с ее весельем и ухаживаниями. Поэтические состязания, к которым, кажется, после ее отъезда потеряли всякий интерес, снова возобновятся с полной силой. У вас будет случай блеснуть среди этих знатоков своими достоинствами, которые не могут оставить их безразличными.
— Мне хотелось бы быть в этом так же уверенным, как вы, мадемуазель! Увы, видимо, я рожден под темным знаком, омрачающим мой горизонт. Боюсь, что удачи мне не видать.
— Вы еще слишком молоды в свои двадцать три года, чтобы рассуждать о своей судьбе так, словно за плечами у вас целая жизнь!
Разумеется, я еще не стар, но уже имел достаточно дела с врагами, как внутренними, так и внешними, и могу перечислить их, не рискуя ошибиться. Еще ребенком я уже боролся с нищетой, невезеньем, с внутренней слабостью. Столкнувшись с ними вплотную, я не могу игнорировать их отвратительных сторон, их суровости и уродства. Поэтому не ожидайте от меня, мадемуазель, что я пойду по жизни пританцовывая, беспечно улыбаясь. Я из тех, кому все дается трудно. И верьте мне, слава не составляет исключения, если, конечно, ветер каким-то совершенно необычным образом не подует в мою пользу!
Жанна повторяла себе, что без нее, без ее поддержки этому парню грозит мрак самой черной горечи. Она испытывала при этом удовлетворение человека, считающего себя полезным тому, которым он больше всего восхищается.
Достаточно чувствительный, чтобы не замечать этого аспекта дружбы, которую он воспринимал как дар Божий, как одну из редких сладостей своей жизни, наш менестрель укреплял в девушке веру в себя, что было благом для них обоих.
