Ирина Мельникова - Антик с гвоздикой
— Это кто ж такие? — поразилась Марфуша.
— Дикие люди, которые занимаются людоедством.
— О боже! — Марфуша перекрестилась. — Они что ж, и вправду там водятся?
— Аркадий признался, что сам в тех местах не бывал, но если Павлик желает, то князь непременно ему расскажет о своих приключениях.
— И князь согласился?
— А он нашего разговора не слышал. Он в стороне от коляски скакал, чтобы грязью из-под колес не обдало.
— И то слава богу, Павлику нашему в диковинку со взрослыми мужчинами разговоры вести. Только бы маменьке не проболтался про это.
Ксения вздохнула:
— Я просила его не слишком вдаваться в подробности, иначе нас больше не выпустят гулять за пределы усадьбы, но, думаю, это не поможет. Рассказывай не рассказывай, но Наташа все равно все узнает. И если даже не сильно рассердится, то рисковать жизнью сына не осмелится. — И, внезапно спохватившись, с тревогой посмотрела на горничную: — А с платьем что же? Его ведь теперь не починить?
— Платье я в бане сожгла, даже пепла не осталось.
— Теперь одна надежда, что Наташа про него забудет. Балов все равно не предвидится, надевать мне его некуда. — Ксения печально вздохнула. — Одного не пойму, зачем она выписывает и мне, и себе такую пропасть нарядов. Одна забота теперь их от пыли встряхивать да лавандой перекладывать, чтобы моль не завелась. А мне так хочется потанцевать. — Она подхватила юбку за края и закружилась возле зеркала в вальсе, весело подпевая в такт своим движениям.
— Ой, барышня, не к добру вы веселитесь! — Марфуша с опаской посмотрела на дверь. — Барыня первым делом к Павлику наведается и, как только синяк узрит у него под глазом… — Горничная схватилась за голову. — Что будет, господи! Сошлет меня барыня, непременно сошлет или на птичник, или, того хуже, поросят пасти на Макеевском хуторе.
— Ладно, не голоси раньше времени, — прикрикнула на нее Ксения. — Что ты Наташу в самодурку какую-то превращаешь? Разве она не поймет, что такой случай один на тысячу приходится?
— На божницу помолитесь, барышня, чтоб она это поняла, только разве не знаете свою сестрицу? Коли она в гнев войдет, никому не поздоровится. Э-эх! — Марфуша протяжно вздохнула. — Ей бы с князем познакомиться. Самая он ей пара. И усадьбы рядом. Их бы поженить, а потом и о нас с вами подумать можно! Как бы ладно все получилось. Барыню за князя отдать, вас — за его приятеля, а меня — за Евсейку.
— Опять ты за старое, одни женихи на уме, — усмехнулась Ксения, пытаясь скрыть от самой себя, как неистово вдруг забилось сердце, а кровь прилила к щекам при одном предположении, что жизнь ее может измениться подобным образом. Сладостное томление проникло во все жилочки и растеклось по телу. Необъяснимая радость переполняла ее душу, хотелось вновь танцевать, петь, пробежаться босиком по траве наперегонки… Она закрыла на мгновение глаза, представив того, с кем бы ей хотелось сейчас более всего на свете вновь оказаться на лугу и пробежаться наперегонки. На том самом лугу, где ей бережно обмыли и забинтовали рану, а потом подняли на руки и донесли до коляски, потому что она помимо шляпки потеряла еще и туфельку. И Аркадий пошутил, что непременно найдет ее хрустальный башмачок.
Но… Ксения встрепенулась. Он даже не спросил ее имя. А она не посмела представиться. Как же он найдет ее? Правда, он знает, где расположена усадьба, но он вполне мог принять ее за гувернантку. Поэтому и вел себя столь раскованно, шутил и смеялся, оттого что посчитал ее за воспитательницу Павлика. А она-то размечталась, как он тайными тропами проберется к дому и найдет способ вызвать ее на свидание. Или завтра с утра тоже тайный курьер доставит ей письмо, в котором Аркадий признается, что с первых мгновений их встречи…
Ксения досадливо дернула головой. Все это напрасные иллюзии, которыми она чрезмерно забивает себе голову. Еще ни одна ее мечта не исполнилась, а, наоборот, все, что она ни загадает, происходит шиворот-навыворот или вовсе, не сбывается. Вот и сегодня, чего они только с утра не намечтали с Марфушей на пару. А что получилось? Сплошные неприятности!
В дверь постучали, и девушки, вздрогнув от неожиданности, испуганно переглянулись. А Марфуша еще перекрестилась.
— Барыня приехали и велели вам, Ксения Кирилловна, в столовую спуститься! — возвестил рослый лакей Данила, он же старший брат Марфуши.
— Ну, как, Данилка? — справилась у него сестра, кивнув на дверь. — Сильно сердитая или в меру?
— Что сердитая, не скажу, — пожал плечами Данила, — но губы поджаты, а брови нахмурены. Однако, дома ли Павлик и барышня, вроде без злости спросила.
— Лучше бы она ругалась, — вздохнула Ксения и с видом вступающей на костер великомученицы отправилась к выходу из спальни. Марфуша торопливо перекрестила барышню вслед. Она знала, что ее черед придет чуть позже, и тогда уж барыня не обойдется хмурым взглядом. Лишь бы плетку в ход не пустила. Сама Марфуша только слышала о способностях барыни обращаться с плеткой. Говорят, запросто горлышко бутылки хлыстом срезает. Поэтому вся дворня с ужасом ждала того момента, когда хозяйка пустит плетку в дело, ведь прежний хозяин, граф Гаврила Изместьев, да и его сынок Федор большие мастаки были «вбить разум в башку через задницу». Так весьма изящно выражался князь Гаврила и крайне усердно свой же завет исполнял, устраивая массовые экзекуции на конюшне даже за малейшую провинность. Сынок от него не отставал, но ввел для порки единый день, четверг…
Вот уже восемь лет минуло, как отпели князя Федора в усадебной церкви, а графиня Наталья взяла бразды правления в свои руки. Они у нее по-мужски сильные, но и характер тоже не по-женски жесткий и своевольный. Вероятно, потому, что с малых лет она видела только нужду. Отец, Кирилл Бертеньев, столбовой дворянин, славный род которого начинался от Рюриковичей, успел задолго до ее совершеннолетия пропить не только свое вовсе не малое состояние, но и приданое своей жены, урожденной графини Ромашовой. Худой, небритый, беспрестанно кашляющий, он бродил по комнатам их старого дома, бранился с экономкой, дрался с их единственным лакеем. Слуги, жалея его жену и дочерей, не позволяли Кириллу Бертеньеву выносить и продавать на пропой последние вещи.
Но потом умерла мама, а вскоре отец пропал, оставив Наташу, которой едва исполнилось двенадцать лет, с трехлетней Ксенией на руках. Он исчез из их жизни навсегда. И, как шептала старая экономка Анфиса, торопливо крестясь и боязливо оглядываясь по сторонам: «Сгинул, горемычный! Грех говорить, но слава те, господи!»
Так что и Наталья, и ее младшая сестра если и встречали в своей жизни мужчин, то только самого низкого пошиба, вроде своего отца и его грязных собутыльников. А после замужества Натальи — графа Федора и его гнусных приятелей, что было гораздо хуже. Отец хотя бы не предавался разврату у детей на глазах.
