Барбара Картленд - Страсть и цветок
За малейшую провинность человека могли высечь или сослать в Сибирь, и хотя смертная казнь была отменена, все знали о случаях, когда людей насмерть забивали розгами.
Помимо жестокости, Николай проявлял склонность к некоторой эксцентричности.
Он добивался того, чтобы все профессора, студенты, инженеры, государственные служащие непременно носили мундиры. Правом же носить усы обладали только армейские чины; усы должны были быть обязательно черные и в случае необходимости подкрашивались.
При помощи тайной полиции царь развязал в стране настоящий террор.
И все же, как удалось узнать Локите, он считался одним из первых красавцев во всей державе.
Исторические описания часто бывали сухи и сдержанны, и потому ей нравилось слушать рассказы Сержа, хотя тот способен был не многое сообщить ей из того, о чем она жаждала выспросить.
Сейчас она раздумывала над тем, что он поведал ей о семье князя Волконского, и вдруг, словно бы вызвав его силой своего воображения, она увидела его самого, несущегося к ней на коне по той самой лужайке, по которой они только недавно галопировали с Сержем.
Она тотчас узнала его.
Никто другой, мелькнуло у нее, не мог заламывать шляпу под таким углом, никто другой не мог столь восхитительно держаться в седле. Под князем был жеребец вороной масти, выглядевший не менее впечатляюще, чем его хозяин.
Князь был уже недалеко, и можно было разглядеть эти странные темные глаза, которые успели поразить ее в полумраке театральных кулуаров, изогнутую линию рта, придававшую всему лицу чуть насмешливое выражение.
И князь, и сопровождавший его мужчина были, бесспорно, блестящими наездниками.
Однако в манере князя держаться в седле чувствовался некий кураж, некая, очень славянская по духу, залихватская удаль.
Загромыхали копыта, и еще через миг оба всадника пронеслись мимо них со скоростью бешеного тайфуна.
Теперь ей лишь оставалось проводить князя и его спутника взглядом. Пришпоривая лошадей, оба вскоре затерялись среди деревьев.
— Это был князь Иван Волконский, — тихо промолвила она.
— В седле он сидит по-русски, — заметил Серж. Это следовало считать комплиментом.
Они вернулись к своему скромному обиталищу, где их уже поджидала мисс Андерсон, однако Локита ни словом не обмолвилась о случившемся.
После небольшой трапезы мисс Андерсон убедила Локиту прилечь отдохнуть, поскольку на сегодняшний вечер у нее было назначено выступление. Она расположилась в своей маленькой спаленке, но не задремала, а вновь обратилась мыслями к князю.
Ей нравилось его имя.
— Иван Волконский, — прошептала она, и тут же ее собственное имя показалось ей скучным и обыденным.
Локита Лоренс. В нем не было ни капли романтики; меж тем ей было известно — хотя никто ей не открывал этого, — что Лоренс не настоящая ее фамилия и не фамилия ее отца.
«Но что толку задавать вопросы?» — думала она.
До сих пор она не получила ответа ни на один из них, и завеса над тайной ее происхождения с годами становилась все более непроницаемой.
Теперь же надежды узнать о себе правду сделались призрачными как никогда.
Кто эта тетушка, что помешала ей получить средства из оставленного отцом наследства?
— Я обеспечил твое будущее, дорогая, — сказал как-то раз отец. — В жизни тебя могут подстерегать трудности, но ты ни в чем не будешь нуждаться.
Из-за любви к нему Локита не посмела признаться, что более всего нуждалась она в том, чтобы быть с ним рядом; как другие девочки, иметь подруг и, наконец, выйти замуж за человека, которого полюбит.
Боясь причинить ему таким признанием боль, она не дала сорваться этим словам со своих уст, а пылко заверила его, что совершенно счастлива, и в каком-то смысле сказала правду.
Она с большей охотой отдалась учению; задания, выполнение которых подчас занимало время с утра и до самого вечера, всегда находили у нее живейший отклик, а если сведения, почерпнутые через учителей, казались ей неполными, она стремилась восполнить их чтением книг.
Вместе с Энди они часто посещали музеи и театры, как правило покупая билеты на утренники, потому что мисс Андерсон не жаловала вечерние выходы.
Они вдоль и поперек объездили парижские предместья, нередко заходили послушать службу в самых разных церквах, включая Нотр-Дам.
— Скажи мне, к какой Церкви я отношусь? — однажды спросила Локита, и, немного смутившись, Энди ответила:
— Твой отец принадлежит к Англиканской церкви.
— А мать?
После очередной паузы Энди с большой неохотой призналась:
— Она — православная, русская…
— Так вот почему в моей спальной стоит ее икона… Единственная доставшаяся от нее вещь…
То была изумительная старинная икона, что находилась при ней с детства, — в окладе, усыпанном бриллиантами, аметистами и жемчугом.
И все же такими зыбкими были воспоминания о той обнимавшей ее, рыдающей женщине!
Но одно Локита знала наверное: все русское немедленно разжигало ее любопытство.
От нее также не укрылось, что именно русских ее корней так опасается мисс Андерсон.
— Расскажи мне о маме, — бывало, обращалась она к ней с мольбой.
И тогда Энди качала головой и заводила разговор об отце, о том, каким тот был добрым и благородным человеком, — что само по себе было слабым утешением, если учесть, как редко она может его видеть.
И вот впервые в жизни она стала напоминать самой себе бабочку, что появляется на свет из куколки.
Она до сих пор с трудом верила, что в последний месяц ей было позволено выйти на сцену и танцевать.
Пусть даже от нее требовалось вести себя самым диковинным образом: в театре ни с кем не заговаривать, без промедления уходить за кулисы вслед за Энди и спешить покинуть театр сразу же после переодевания.
И все равно это означало выход из плена, плена необычайно уютного и радушного, но с дверьми на засовах и зарешеченными окнами…
Лежа на постели с закрытыми глазами, Локита размышляла над тем, что бы могло произойти, прими она приглашение князя отправиться с ним на ужин.
Раз за разом она перечитывала строки, написанные на обороте его карточки:
«Отужинайте со мной, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных».
Да, конечно, то лишь условная формула, говорила она себе и все же чувствовала, что ей доставило бы удовольствие способствовать его счастью.
Было в нем нечто неуловимое, недоступное ее пониманию, что затронуло некую струнку в ее душе, как и в подаренных им цветах, как и в бабочке-броши, — та, хоть Энди и сочла ее оскорбительной, выдавала его изумительный вкус.
