Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны
– Некогда мне с вами в догонялки играть. До свидания.
– Вот и я о том же, что нам играться-то. Пойдем, Круглова, прогуляемся в лесок, побеседуем?
– Недосуг, Леонид Матвеич. Извините.
– Или навещает тебя кто, в коммуне-то? Или ты, напротив, решила монашкой стать? Не пойму я что-то…
– Мое это дело, ясно?
– Ясно… На папашу ты становишься похожа, Круглова, с норовом, – усмехнулся Кожаный. – Я ведь с симпатией к тебе, с сочувствием. Ну ладно, председательша ваша вдова, мужа в германскую потеряла. Ну, другие там… тоже вдовы больше, я узнавал. А ты-то! Молодая, незамужняя, кровь с молоком! Не место тебе здесь, Круглова. Мужика тебе надо толкового.
– Спасибо за заботу, Леонид Матвеич, но уж я сама как-нибудь. Прощайте.
Соня обогнула его и побежала к бараку. Зайдя внутрь, тотчас же закрыла щеколду. Прижалась спиной к двери, постояла, переводя дух. Шагов на крыльце не услышала, торопливо пересекла длинный коридор, толкнула последнюю дверь.
– Что это ты запыхалась, будто за тобой гнался кто?
Мать только что уложила ребенка и теперь штопала детские штанишки.
– Ленька Кожаный, – вздохнула Соня, стаскивая с ног тяжелые сапоги. – Принесла нелегкая!
– Господи! – Мать прикрыла рот ладошкой. – Что теперь будет?
– Ничего не будет. Покрутится, покрутится, да и уберется восвояси. Ну как она? – Соня кивнула на кровать.
– А что ей? Наелась и спит. Ты бы, Соня, помирилась с отцом. Ну поорет, поорет да и простит. Все же малышке повольготней в большом-то доме да и посытней. Что она у тебя, как теленок все равно что в яслях!
– Мама, я не вернусь. Здесь я сама себе хозяйка, а дома что? Всю жизнь слышать, что без мужа родила? Упреки одни да выговоры? Нет уж, довольно.
– Будто плохо тебе у отца-то жилось. Ты вот в передовицы вышла, на работе первая, а кто тебя всему научил? Откуда ты такая ладная-то?
– Да, я благодарна вам с папой и все понимаю, но… не смогу я там больше. Мне все там напоминает о нем!
– Ну так что ж теперь, всю жизнь собираешься незамужней вдовой вековать? Нельзя так, Соня.
– Можно. Мне никто не нужен. Понимаешь? После него – никто. С ним никто не сравнится. Таких, как он, больше нет.
– Откуда ж им взяться? Перестреляли таких-то…
– Молчи! – Соня оглянулась на дверь. – Никто здесь не знает, кто Варенькин отец, мама, и что с ним стало. И не узнает, поняла?
– Всю жизнь таиться станешь?
– Да. И ты не смей говорить никому.
– Даже отцу Сергию?
– Тем более ему. Нельзя это теперь, мама. Ты о Вареньке подумай. Вырастет она, а ей скажут, что она дочь расстрелянного врага и внучка попа. Затравят.
– Грех это, Соня! Что ты говоришь-то хоть? Как у тебя язык-то поворачивается?
– Так и поворачивается. Просто я понимаю, что происходит, а вы с папой – нет.
– Куда уж нам. Мы теперь кулаки. Твоя дочка еще и внучка кулака, ты забыла, как нас Ленька-то Кожаный окрестил?
– Нет. Она дочь бригадира комсомольской бригады и зовут ее Варвара Коммунарова.
– Вон как… Железная ты, Сонька, вроде как и не моя. Вся в отца.
Мать неодобрительно покачала головой. Не о такой доле для дочери она мечтала. А уж внучку как жалко! Так и ездит тайком от мужа, навещает кровиночку. То маслица отвезет, то меда. Данила о блудной дочери и слышать не хочет. Упрямые оба как бараны. Кругловская порода.
Варвара дождалась, когда разъедутся гости, и засобиралась в дорогу. Соня взяла на руки дочку и вышла проводить мать. На околице расстались – мать расцеловала внучку, забралась на телегу и стегнула лошадь. Она не обернулась ни разу на том отрезке пути, до леса. Соня чувствовала, что мать уезжает с обидой, что в каждый свой приезд она лелеет надежду на возвращение дочери, и с каждым разом надежда эта для нее тает. Мать занимается извозом и, прикрываясь этим, умудряется тайком от мужа навещать дочь. И после каждого перерыва замечает неумолимые перемены, происходящие в Соне.
Железная, усмехнулась Соня, возвращаясь мимо церкви-клуба к себе в барак. А какой еще она должна быть? Когда Вознесенские, обив пороги всех возможных казенных учреждений, получили уведомление о смерти Владимира, Соня окаменела. Она не умела выразить своего горя, которое не измерялось слезами, не могло облечься в слова и не имело возможности утешиться посещением дорогой могилы. Потому что могилы попросту не было. Она не могла навязать свое горе Вознесенским, которые и без того были безутешны. Матушка Александра слегла, и Соня ходила в дом и сидела рядом с ней, но не осмелилась признаться. Даже Маше она не решилась рассказать о той ночи, проведенной с Владимиром, потому что… Потому что это было только ее. Ее и его. Она уходила на берег Обноры и, обняв березу, подолгу смотрела на воду. Река, которая знала все, была единственной ее собеседницей. И мысли в те минуты Соне приходили всякие. Однажды она взяла лодку и поехала на то самое место у старой мельницы, где запруда и омут. И она стояла на острове, на их острове, и смотрела в этот омут, и была готова… Ее окликнули. Она повернулась на голос и увидела старика. Совсем древнего, с подожком. Лицо у дедка было доброе, глаза смеялись.
– Отвези-ка меня, милая, до Изотово. Тут недалече.
Изотово – деревенька в три дома. Там когда-то была остановка для путешественников и любимских любителей пикников. Там всегда в прежние времена можно было найти горячий самовар и угощение. Все, все на этой реке было связано с ним!
Соня, как во сне, села в лодку и повезла старичка, куда он просил. Он выбрался на берег и повернулся к ней:
– А ты, милая, домой поезжай. Тебя дочка ждет.
И посеменил вдоль бережка, помогая себе палочкой.
Дочка ждет… Она тогда решила, что старик ее с кем-то спутал, не придала значения словам – мало ли. Но назад к омуту не вернулась. А на другой день прочла в районной газетке о том, что недалеко, в Пошехонье, крестьянка Антонина Угодина организует женскую коммуну. Соня никому не сказала о своем решении, собрала нехитрый скарб и поехала в Рябинину пустынь.
Было бы преувеличением сказать, что встретила ее коммуна с распростертыми объятиями. Не нуждались здесь в лишних ртах.
Антонину Угодину Соня нашла в поле. Женщины готовили поле под посев озимых. Лошадей в коммуне было мало, и бабы впрягались сами. С трудом передвигая ноги в тяжелых кирзачах, тащили на себе плуг.
– У нас ведь не санатория, – окинув гостью недоверчивым взглядом, проговорила Антонина – крупная ладная крестьянка с грубоватыми чертами лица. – Делать что могешь?
– Все могу, что в крестьянском хозяйстве надо. У батьки моего большое хозяйство. Работать приучена.
– Что же ты от батьки-то к нам подалась? Ну да ладно, не хочешь – не говори. Пытать не стану. Айда.
