Елена Арсеньева - Звезда королевы
Собственно, обо всем этом Мария узнавала именно от Симолина: она жила затворницей, и донесения русского посольства были единственным источником сведений о событиях в стране. Все письма теперь проходили через руки Марии: ни одно не переправлялось не зашифрованным, а этим она как раз и занималась — ибо прежде то было делом Корфа. Барон и всегда-то настаивал на шифровке каждой исходящей в Россию бумаги, ибо захват и ограбление курьеров противной стороны были в ту пору едва ли не основным средством разведки. Теперь это стало жизненной необходимостью, ибо не только в сведениях, но и в нелицеприятных оценках их содержалась великая опасность: за одно смелое или даже неосторожное слово против революции и ее вождей люди лишались жизни, и хотя граф Анри де Монморен все еще оставался министром иностранных дел, по мере сил своих пытаясь соблюдать дипломатический декорум с посольствами, руки у него были связаны таким же страхом смерти, который опутал теперь всю Францию.
Мария без труда усвоила сложную систему чисел, букв и знаков, составляющих основу шифров, и скоро это стало как бы еще одним иностранным языком, на котором, однако, можно было только читать и писать, но не разговаривать. Это хаотическое нагромождение непонятностей, от которого волосы дыбом вставали на голове у непосвященных, Мария постаралась сделать еще более сложным: Симолин писал свои донесения традиционно, по-французски — мелким, почти бисерным почерком; Марии это казалось уступкой неприятелю, поэтому она сперва переводила все на русский и только потом шифровала, превращая каждое донесение в неразрешимую загадку для всех, у кого не было ключа к этому шифру. Симолин рассказывал, что одно из таких донесений опередило курьера, везшего ключи к новому шифру, что вызвало в канцелярии Безбородко изрядный переполох; но с тех пор все улеглось, новая система шифровки была одобрена и вошла в разряд тех понятий, которые называются коротко и внушительно: государственная тайна. Так что если Симолин являлся Нестором [219] французской революции, то Мария — его пером.
Конечно, краткие строки донесений были только слабым эхом событий, громыхавших по стране. Марии довольно редко приходилось сравнивать происходящее и его описание, однако они с «тетушкой» Евдокией Никандровной сподобились оказаться 6 октября в восемь вечера близ Ратуши, куда именно в это время толпа восставших женщин привезла из Версаля короля, королеву, enfants de France [220], Monsier, Madame [221] и сестру короля, принцессу Елизавету. Все происходило как бы в подтверждение слов Мирабо [222]:
«Пока не вмешаются женщины, не будет настоящей революции».
Все началось еще вчера, утром 5 сентября, когда несколько сотен торговок, величаемых теперь «дамами рынка», рассеялись по городу, принуждая идти за собою всех попадавшихся им навстречу женщин.
Они вооружились чем попало; ворвались в Ратушу, захватили оружие и запасные пушки и с триумфом их увезли.
Уже в полдень толпа в несколько сотен человек двинулась на Версаль. Народ заявил, что требует своего короля и хлеба! Ночь прошла в сильнейшем волнении. Откровенная враждебность гвардейцев довела толпу до полного безумия. Женщины попытались ворваться в покои королевы. Один гвардеец королевской охраны учинил стрельбу, убил и ранил нескольких нападавших. Этому и еще одному гвардейцу отрубили головы. Наверное, каждая из обезумевших фурий воображала себя этакой Юдифью, каждая желала для себя головы своего Олоферна… Людовику XVI было заявлено, что, поскольку аристократическая партия задумала похищение королевской семьи, народ требует его переезда в Париж.
Эту процессию и наблюдали Мария с Евдокией Никандровной. Они возвращались с кладбища; тетушка (Мария как-то незаметно для себя даже мысленно перестала употреблять в этом случае иронические кавычки, сломленная заботливой преданностью старой дамы) была в таком же глубоком трауре, что и молодая вдова; траурной была и карета со скромным баронским гербом. Осторожные люди давно уже начали снимать гербы, но тетушка на этот счет высказывалась вполне категорично:
— Теперь говорят, что и гербы стыдно выставлять напоказ. А куда же прикажете их девать, в сундуках, что ли, держать?! На то и герб, чтобы смотреть на него; чай, не краденый — от прадедов достался!
Данила, сделавшийся давно уже кучером (в услугах его надобность у баронессы отпала: под траурным крепом голову ее украшала лишь уложенная короной коса), натянул вожжи, успев шепнуть в окошечко:
— Будьте осторожны. — И тут же людское море окружило карету. В окна заглядывали женские лица — потные, багровые, с пьяным, бессмысленным выражением глаз. Заглядывали, качаясь, и другие головы: казалось, они принадлежат слишком высоким людям, но это были насаженные на пики головы гвардейцев, решившихся стрелять в толпу.
При виде их Мария содрогнулась; обморочный туман поплыл перед глазами, и страшное видение, никогда не оставлявшее ее: человек, за руки повешенный на дерево; из тела его выстрелы вырывают кровавые клочья. Однако Евдокия Никандровна так стиснула ее руку, что Мария от боли очнулась, и обезумевшие торговки могли видеть на бледных лицах этих двух облаченных в траур женщин, старой и молодой, отрешенное, смертельное спокойствие и равнодушие ко всему, что бы ни уготовила им судьба. А когда какая-то бабенка осмелилась разразиться бранью в адрес «этих паршивых аристо», тетушка так свирепо сверкнула на нее глазами, что охальница неожиданно для себя самой стушевалась.
Более их не трогали; так они и выжидали посреди бушующего людского моря более двух часов, пока их величества не получили разрешения (!) от Национального собрания отправиться в Тюильри, где им отныне и было предписано находиться, не покидая Парижа. Только в половине одиннадцатого площадь опустела, и карета баронессы Корф смогла покинуть Гревскую площадь.
Этого живого соприкосновения с действительностью для Марии хватило надолго, и она вновь затворилась в доме на улице Старых Августинцев в обществе симолинских шифровок, неусыпного внимания тетушки (только ее хитрость или суровость могли заставить Марию вовремя есть и спать!) и Данилы… Раньше Мария сказала бы: верного Данилы, однако вот уже изрядное время этот эпитет не шел с ее языка.
Смерть Корфа Данила пережил тяжело — едва ли не тяжелее, чем сама Мария (да и пережила ли она ее? не умерла ли вместе с мужем, не ушла ли с ним в горние выси, оставив на земле лишь тленную оболочку?), верно еще и потому, что был свидетелем убийства Корфа, но не смог помешать беззаконию свершиться. Он казнился этим непрестанно… однако Мария-то его не винила, ей даже в голову не приходило хоть в чем-то упрекать человека, которого она считала более другом, нежели слугою, — так отчего же Данила со дня смерти Корфа вел себя с баронессой так странно холодно, так сурово сдержанно, как если бы он осуждал ее за что-то, и исследовал, виновна ли она, и даже готовился вынести приговор?
