Марина Струк - Обрученные судьбой
Блеснули ключи перед глазами Ксении на вышитом ковре, гордый и злобный взгляд глаз карих под белым полотном убруса.
— Ключница, — прошептала она. А потом повторила громче, морща лоб. — Ключница. Больше ничего не знаю. Только это в голову пришло….
Любава вдруг склонилась к ее лицу ближе, взглянула на шрам, едва виднеющийся из-под плата темного, кивнула своим мыслям.
— Не холопка ты, монашка, и не из купцов пришла. Хоть руки и грубые, сухие руки-то, а спина прямая, поступь гордая. Я сразу поняла, что дело нечисто, когда еще только на порог ты ступила. И пан этот не той девки кареглазой, а твой, пан-то. Не зря ты на меня очами тогда зыркнула, будто огнем опалила-то.
С того дня Любава стала называть Ксению боярыней. Вот и ныне так позвала, когда та зазевалась принять хлеба.
— Что за травы были в зелье? — спросила вдруг Ксения, помогая хозяйке накрыть свежеиспеченные хлеба чистым полотном, чтобы мошки не садились на них, не портили их. Любава же только глянула из-под ресниц, аккуратно расправила полотно поверх хлебов.
— Пойдем, умоемся водой хладной, — предложила она. Ксения с готовностью приняла ее предложение, вышла вслед за ней на двор, пошла к кадушке, полной воды до самых краев, что у задней стены бани стояла. В избе стояла немыслимая духота от натопленной печи, и даже рубаха прилипла к телу от пота от жары, в которой работали женщины. Катерину же Любава не пустила хлеба печь, попросила во дворе посидеть да детьми посмотреть, пока заняты они в избе.
— Зачем тебе травы знать? — спросила наконец Ксению хозяйка, плеская себе на грудь холодной воды. — Те травы только мы, знахарки, знать должны. От матери к матери идет это знание. Ибо у всего есть две стороны: и тьма, и свет. И какую из них из трав извлечь захотят… кто ведает-то. Не от хвори снадобье было, поверь. Да и нет у тебя сухотной-то. Бледности на щеках нет, глаза блестят не так, худоба твоя от тонкой кости. Я-то хворь издалека чую, нет ее у тебя.
Ксения провела мокрой рукой за воротом рубахи, вытирая ладонью пот и пыль с груди, а потом снова с наслаждением опустила ее в широкий ковш с прохладной водой, что набрали из кадки.
— Коли ты такая знахарка, коли хвори чуешь, что ж не в людях живешь? — решилась задать она вопрос, что мучил ее на протяжении нескольких последний дней. — Отчего в глуши лесной? И где мужик твой, Любава? Ведь хозяйство у тебя справное, все ладится. А без рук крепких невозможно то.
Хозяйка ничего не ответила Ксении, но у той отчего-то по спине холодок пробежал. Она отступила от женщины, крестясь быстро, вспоминая жесты и слова странной хозяйки. А вдруг та колдунья какая? Вдруг от людей скрылась неспроста? А потом вспомнились образы в избе перед тусклой лампадкой, и Ксения усомнилась в той пугающей мысли, что принесла ей суеверная натура. Разве может зло перед ликом Святым ходить? Разве может Господу молиться?
— Боишься? — усмехнулась Любава, вытирая лицо куском полотна. — Вот и они боялись. Я ведь не просто знахарка, боярыня. Я ведунья. И мать моя ведуньей была, и бабка, и многие пращуры мои до нее. К старшей дочери дар этот перейдет, к той, что в колыбели пока и доли своей не знает. Вон как лицом бела стала, боярыня. И ты меня боишься… Но нет зла в душе моей, не могут творить его руки. Потому и пустила на порог хворого пана твоего, не отказала в крове и подмоге. Хоть и будет зол Досифей, как проведает. Ты спрашиваешь, где мужик мой? Нет его на дворе пока. Не тут его кров, хоть и делит со мной постель и детей мне подарил, хоть и душу свою мне отдал и сердце, — Любава вдруг отвела взгляд, прикусив губу нижнюю, но Ксения все же успела заметить блеснувшие в глазах хозяйки слезы. — У всех своя доля, боярыня, как ни противься ей. Я с малолетства знала, что не суждено мне будет в церкви кольцо принять, что навечно второй женой буду. Так и сложилось. Как бы ни противился Досифей, а сговорили его все же не со мной, дочкой знахарки сельской, а с другой, у которой скарба побольше в род было. Стиснула я зубы, терпеть решила. От себя его прогнала, умом понимая, что доля такая выпала. А потом заболела жена его по-женски тяжело, не смогла выправиться, как ни старалась я, заменившая мать в селе. Не поднялась она более с постели, так прикована к ней доныне. Люди на меня наговаривать стали, мол, я навела хворь на ту, что Досифея забрала у меня, двор мой спалили. Меня там удушить желали, да отбил меня Досифей у них. Он у меня из кузнецова рода, кулачищи, что голова мужицкая! Увез сюда в лес, выстроил мне двор да хозяйство справил. Так и живет ныне на два дома: и хворую свою жену венчанную оставить не может, сгинет та без него, и без меня и дитятей наших нет ему жизни. Так и бывает седмицами — то тут, то там.
Ксения поразилась услышанному, но все же сумела скрыть свое удивление от Любавы, что наблюдала за ней с привычной уже девушке странной усмешкой на губах. Жить без венца, без благословения церковного с мужчиной, да еще с тем, кто под венец другую вел некогда, при жене его живой! Грех страшный же то! Да еще ведовством заниматься!
Ксения знала, как жестоко карает ныне церковь и ведуний, и колдунов. Она была маленькой, когда царь Борис {2} приказывал изыскивать в землях русских людей колдовских, как привозили их в стольный град, где они приносили присягу не творить зла людям добрым. Но помнит до сих пор те ужасы, которые рассказывала ей одна из приставленных к ней мамок, видевшая своими глазами тех страшных колдунов и ведьм, что собрали тогда на площади. Но Любава вовсе не походила ни ликом, ни делами своими на тех людей, которыми так пугали Ксению в малолетстве.
— Ты, верно, думаешь, как я согласилась на то — жить без венца да при живой жене? — вдруг спросила Любава, и Ксения едва сумела удержаться, чтобы не перекреститься в который раз, ощутив в душе страх оттого, как легко прочла хозяйка ее мысли. — Сама доля мне выбрала этого мужчину, сама спутала нити наших жизней в одну. А против нее нет пути, она все равно свершит то, что задумала. Да и как можно противиться, когда сердце уже не для тебя стучит в груди, а для него? Как можно противиться, когда свой живот за него отдашь, ведь жизнь для тебя уже не жизнь без него?
Внезапно до женщин донесся со двора голос Владислава, окликнувший кого-то из пахоликов, и Ксения вздрогнула, почувствовав, как снова заныло сердце. Как и всякий раз ныне, когда она видела его или слышала его голос. Это легкое ощущение длилось всего миг, но цепкие глаза Любавы успели отметить, как что-то дрогнуло в душе Ксении.
— Ты сама ведаешь, каково это когда доля творит с твоей нитью жизни то, что ты не желаешь. Сама противишься ее воле. Он звал тебя. Все время, пока кумоха терзала его тело, звал тебя.
