Роберта Джеллис - Пламя зимы
Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.
– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.
– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.
Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.
Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.
– Отойди, болван! – закричала я сердито. – Ты хочешь, чтобы я пролила эль? Лучше пойди и перенеси стол, чтобы мы поели в тепле.
Потом я разразилась смехом над своей собственной глупостью: то я сердилась, потому что страсть Бруно была недостаточно сильна, как ожидала, то накричала на него, когда он показал ту, которую ждала.
Мы чуть не расплескали эль, но не от порыва страсти, а оттого, что упали друг другу в объятия, давя хлеб и сыр, и смеясь как сумасшедшие. Не имею, понятия, почему мы смеялись вместе, но это сделало меня такой легкой и счастливой, что я уже не вздрагивала, когда помогая Бруно снять его доспехи, снова увидела на них темные пятна.
– Ржавчина, – сказал он, когда увидел, на чем остановился мой взгляд. – Было дьявольски сыро и небезопасно ходить без доспехов.
Верила ли я ему? Не думаю, но он широко улыбнулся мне, как озорной мальчишка, так улыбался Фергус, когда делал что-нибудь опасное, за что папа побил бы его до синяков, если бы я ему об этом рассказала. Но я никогда не рассказывала, и теперь засмеялась, как смеялась когда-то над Фергусом. Я дала Бруно еду, а сама побежала доставать из его сундука ночною сорочку, которую я сшила ему. Он оставил сундук на мое попечение, опасаясь потерять во время быстрых маршей и контрмаршей, в которых тылы с багажом часто оставались сзади. Сорочка закрыла его армейскую блузу, помеченную теми темными пятнами, и, когда они были спрятаны, я выбросила их из головы. Больше ничто не напоминало мне об этих пятнах. Движения Бруно были легки, даже когда он переносил столик к огню. Казалось, его совсем не тревожат полузажившие раны, но он еще немного прихрамывал, и я знаю, холод и сырость заставляли ныть его старый перелом на ноге. Мы засмеялись снова, когда обнаружили, что мой столовый нож слишком мал, чтобы резать твердый сыр. Бруно не принес своего и вытащил меч, который выглядел нелепо, но ничего лучше у нас не было. Пока он резал сыр, я достала из огня камни, завернула их в нагревшуюся ткань и положила в постель. Затем оба сели кушать. Мы вынуждены были пить эль прямо из мешка, так как я ие подумала принести чашки. А потом смеялись еще сильнее, когда мне вспомнился медяки кубок, который Бруно купил и который можно было использовать.
Мы болтали о самых разных вещах. Бруно сказал, что вышло даже лучше, чем если бы они приехали раньше, так как королева выехала бы навстречу Стефану и Кусачка обязательно укусила бы его снова, и напомнил мне о том беспорядке, который мы учинили, когда встретились возле Винчестера. А я рассказала ему о королеве Элеоноре и о письменах, которые купила. При этом он застонал – не то, чтобы ему не нравилось слушать стихи и рассказы, заверил он, а потому, что мои покупки напомнили ему о страсти Одрис к таким вещам и муки, которые он испытывал, когда она заставляла его учиться читать и писать.
Иногда когда мы дотягивались одновременно до хлеба или куска сыра, наши руки встречались. Но это было не смешно. Наши пальцы на какой-то миг переплетались, и мы оба отводили взгляд и брали пищу. Но после еды наши руки встретились снова, и Бруно поднял мою и прижал к своим губам. Другой рукой я коснулась его лица, и он посмотрел на меня. Затем встал с табурета и поднял меня.
Никогда не испытывала подобного наслаждения. Если бы это не было богохульством, я бы сказала, что Бруно боготворил каждый дюйм моего тела. Он снимал с меня одежду, словно та была священной, аккуратно складывая каждый предмет в отдельности. И когда я осталась нагой, он уложил меня в постель, сняв покрывала – к тому времени в комнате было уже достаточно тепло и простыни были тоже теплыми – и начал целовать. Сначала волосы, потом лоб, щеки и губы, шею и грудь. Он не спешил, не набрасывался на меня с жадностью и не дразнил, играя со мной, чтобы возбудить.
Бруно ничего не говорил, поэтому я не знаю, что было у него на уме, но мне казалось, он касался меня своими губами, как будто ему было необходимо убедиться в том, что я реальна, и, возможно, поблагодарить меня за то, что я есть. Какой бы ни была цель Бруно, все же эти легкие, прикосновения его губ к моему телу принесли возбуждение, хоть оно и приходило постепенно. Я была готова и желала, но не полубезумно, как он иногда заставлял меня. Наконец, он накрыл меня одеялом и отвернулся, стаскивая свою ночную сорочку. Я лежала спокойно, когда он снимал свою одежду, и терпеливо ждала, наблюдая за языками пламени в печи. Наслаждение в моем теле было похоже на огонь среди зимы, пылающий и манящий, дающий тепло и блаженство.
Вернувшись в постель, Бруно снова ласкал меня и говорил такие экстравагантные вещи, что мне хотелось смеяться, зная, как я несовершенна в сравнении с его словами, но не могла осмелиться. Его лицо и голос были такими сосредоточенными; в это время я была всем его миром. Я отвечала ласками, гладила его волосы и лицо, его плечи и руки и нежно целовала. Но не повторяла его слов любви. Я не солгала бы этому человеку, предложившему мне свою душу, а любить его не осмеливалась.
