Серж Голон - Анжелика в Новом Свете
– Завтра у вас начнется кризис, вам будет очень тяжко. Но не зовите меня каждые пять минут, ведь я же не могу ухаживать разом за всеми, а кризис, возможно, продлится много часов… Я поставлю около вас кувшин с отваром и чарку. От вас потребуется только одно – чтобы вы пили, так делайте же это. Ведь когда вы оказываетесь перед лицом врага, который желает вам зла, вы хватаетесь за нож и не ждете, чтобы кто-то сделал это за вас…
Могло показаться, будто она оставляла их один на один с болезнью. Однако они постоянно чувствовали, что она с ними. Она проходила, бросив им лишь беглый взгляд, но ее улыбка говорила: «Браво! Вы не разочаровываете меня», – и это придавало им сил, хотя они были измотаны до предела, почти на грани беспамятства, уже готовые малодушно отступить. Но если было нужно, она могла подолгу сидеть у изголовья больного, оставаться с ним часами, не теряя терпения и мужества.
Теперь по ночам, сменяя друг друга, дежурили женщины. Жоффрей де Пейрак часто брал на себя предрассветные часы, самые изнурительные, но он заметил: ничто так благотворно не действует на больных, как присутствие Анжелики; уже оно одно само по себе облегчало их муки. Ему хотелось бы уберечь ее от нечеловеческой усталости, которая мало-помалу обострила черты ее лица, нарисовала черные круги под глазами.
Пожалуй, больше всего Анжелике причиняло страдания то, что она мало спала. Ей все время казалось, что, если она за те недолгие часы, что выпадали ей на сон, ни разу не взглянет на своих больных, она, проснувшись утром, найдет их если не мертвыми, то наверняка умирающими. Она заставляла себя хотя бы раз за ночь обойти всех, переходила от одного к другому, склонялась над каждым. Она поправляла им одеяла, прикладывала руку к горящему лбу, помогала испить воды, шептала им слова ободрения.
В болезненном оцепенении каждый из них, слыша ее голос, наслаждаясь его звучанием, благодатным, как бальзам, и нежным, как ласка, верил, что он обращен только к нему одному, а когда она на мгновение склонялась над ним, закрывая собой рассеянный свет, падающий от очага или лампы, он, одурманенный болезнью и ею же наделенный какой-то особой чувствительностью, беспредельно ликовал, улавливая нежный аромат ее тела, жадно выхватывая взглядом светлое пятно ее шеи над вырезом корсажа, и это было вызвано не их мужским вожделением, а их тоской и тем, что в эту минуту они ощущали рядом что-то теплое, материнское, чего давно уже были лишены, и им начинало казаться, будто теперь они защищены от всех бед, защищены надежно, как в далекую, восхитительную и навсегда забытую пору детства.
Был вечер, когда граф де Ломени-Шамбор решил, что он умирает. Вся его прошлая жизнь в его мозгу постепенно заволакивалась дымкой. Он пребывал уже в ином мире, по ту сторону двери, которую раньше никогда не осмеливался открыть. Из залы до него доносился шум голосов, запахи кушаний, какой-то неясный гул, и эти привычные звуки наполнялись совсем новым смыслом. Он находил в них какой-то особенный вкус, вкус самой жизни. Жизни, которой он никогда прежде не ценил. И теперь, когда он стоял на пороге смерти, все его существо лихорадочно ловило ее такие земные, хотя и смутные отзвуки. И он, всю свою жизнь стремившийся к тому дню, когда Бог призовет его к себе, стремившийся к встрече с Богом, теперь жалел, что покидает грешную и суровую землю, и от этой жалости к самому себе слезы катились из его глаз. Он задыхался. Он чувствовал себя совсем одиноким. И тогда он стал поджидать, когда в его мрачную кладовую, словно ангелспаситель, войдет госпожа де Пейрак. Она пришла и сразу же, с одного взгляда поняла, что терзает его, и утешила его спокойно и серьезно:
– Вы плохо чувствуете себя, потому что у вас только-только миновал кризис… Но после кризиса сразу же наступает выздоровление… Поверьте мне… Все страшное уже позади… Если появится какая-нибудь угроза, я тотчас увижу это… Мне столько приходилось ухаживать за больными и ранеными… А пока вам нечего бояться…
Он моментально успокоился, и дыхание его стало ровнее. Она закутала его в одеяло, помогла встать и, поддерживая, подвела к табурету и усадила. Он снова почувствовал, как ее крепкая рука поддерживает его, слабого, бессильного.
– Будьте благоразумны, сидите спокойно.
Потом она сменила влажные простыни, взбила тюфяк, свалявшийся под тяжестью метавшегося в лихорадке тела, перетряхнула одеяла, застелила свежие простыни, и все это широкими, четкими и быстрыми движениями, но настолько гармоничными, что он получал истинное удовольствие, глядя на нее. Она помогла ему опять лечь, и он ощутил блаженство от обволакивающего его чистого белья. Он вновь погрузился в забытье, а она села наконец у него в изголовье и положила руку на его влажный лоб… Он заснул, как ребенок, и проснулся слабый, но бодрый, выздоровевший!..
Когда он вышел из своей кладовки и занял место за общим столом, его встретили так же радостно, как и других. В тесноте форта канадские французы совсем не чувствовали себя пленниками. Еще бы, ведь о них так заботились, не говоря уже о графе де Ломени, которого пестовали, как новорожденного младенца.
В конце января болезнь подкосила больше половины обитателей Вапассу. Самый трудный период, когда она была в самом разгаре, длился около трех недель.
Не избежал этой участи и сам Жоффрей де Пейрак. Болел он довольно тяжело, но поднялся на ноги гораздо скорее, чем другие, хотя несколько дней находился почти без сознания.
Анжелика ухаживала за ним, удивляясь, что беспокоится о нем не больше, чем об остальных. Он лежал на постели такой же обессиленный, не владеющий своим телом, как и другие, но от него словно бы все равно продолжала исходить какая-то неугасимая сила, и болезнь не могла его сломить, сделать его жалким.
Анжелика вспоминала прошлое и думала, что ведь и впрямь она ни разу не видела его внушающим жалость. Даже когда он, униженный, в длинной рубахе висельника, с веревкой на шее и со следами пыток на теле, стоял на паперти собора Парижской богоматери, он не казался от этого слабее тех, кто его окружал… Скорее можно было бы испытывать жалость к злобной и тупой толпе, к истеричному, полусумасшедшему монаху Беше… Все, чем владел Жоффрей де Пейрак, никто никогда не мог у него отнять.
Из спасенных в ночь богоявления не заболел корью один лишь отец Массера, и он стал для Анжелики бесценным помощником. Неутомимый, готовый взяться за любое дело, он добродушно взваливал на свои плечи самые неприятные и тяжелые работы, освобождая от них женщин, потому что без конца переворачивать обессилевших мужчин – а некоторых из них по праву можно было назвать геркулесами – им было очень трудно. А отец иезуит подхватывал этих геркулесов, как младенцев, взбивал им тюфяки, укутывал их одеялами, а потом, когда его больной спокойно лежал, с терпеливостью няньки кормил его с ложечки бульоном. Как и большинству иезуитов, ему не раз приходилось ухаживать за индейцами во время повальных болезней. Иногда он был единственным здоровым на несколько деревень и ходил из хижины в хижину, помогая больным. Он с юмором рассказывал, что эти заботы всегда оборачивались для него плохо, так как индейцы, словно дети, обвиняли его в том, что он хочет уморить их голодом: их кормит лишь бульоном, а мясо и овощи оставляет себе. И так как он к тому же пребывал в добром здравии, они взваливали на него ответственность за те несчастья, что обрушились на них. Подобные бедствия всегда были на руку колдунам, которые сразу же распространяли среди индейцев слух, будто боги рассердились на них за то, что они допустили в свои деревни Черное Платье… А посему стоило его больным чуть набраться сил, как ему, спасая свою жизнь, спешно приходилось искать убежища в глуши леса…
