Кэтрин Гэскин - Сара Дейн
— Как это?
— Очень просто! Если бы дело было в Париже или Лондоне, то после кратковременного ухаживания появилась бы прекрасная возможность для тебя стать моей любовницей. Но, увы, то был Новый Южный Уэльс — и что я мог поделать? Только ждать, когда будет можно на тебе жениться!
Он вдруг приподнялся и, взяв ее за плечи, стянул с подушек.
— Стоило, однако, жениться, чтобы ты была только моей, — нашептывал он, целуя ее. — И уж женившись, я был очень рад, что цивилизация еще не дошла до этой колонии. У меня совершенно нецивилизованное желание ни с кем тебя не делить!
VСара стояла у ограды рядом с Элизабет и толпой молодых офицеров, наблюдая последний заезд на Приз магистрата, и ясно видела, как все произошло. Она увидела, как из толпы внезапно выскочила собака, как она рванула на беговую дорожку, когда первые лошади галопом неслись по ней. Луи был четвертым с краю и оказался прямо над собакой, прежде чем заметил ее. Его лошадь испугалась, метнулась в сторону и упала. Луи был сброшен на землю, и следующие три всадника, не в состоянии остановиться, проскакали прямо по ним обоим. Еще одна лошадь упала в общей давке, но всадник тотчас же вскочил и захромал к Луи.
Как только лошади пронеслись, визжащая от ужаса толпа ринулась, опрокидывая барьеры, на дорожку. Сара крепко зажмурилась и отвернулась. Она оперлась на ограждение, чтобы не упасть.
Позже ей сказали, что Луи сломал шею в падении. Хирург сказал, что он, вероятно, был мертв еще до того, как его настигли остальные лошади.
Глава ДЕВЯТАЯ
Гроза разразилась около семи часов, в конце убийственно жаркого, душного дня. Два часа беспрерывно лил дождь — дождь, который хлестал в стены домов и превращал улицы в жидкую грязь. На востоке все еще мелькали молнии, за которыми следовали раскаты грома, но самое страшное уже миновало. На море не унимался шторм: в нем была дьявольская ярость, волны бешено наскакивали на мысы у входа в гавань. Город был пуст: его странные неряшливые дома, казалось, жались друг к другу под натиском ливня. Они то погружались в темноту, то вдруг озарялись колдовским голубоватым пламенем молний. Тут и там светились бледные фонари, а в тавернах теснился народ, но улицы были пусты. У Сиднея был вид игрушечного, ненастоящего города: дома, как грибы, вдруг вырастали там, где им вздумается на кривых улочках, суда болтались в гавани, как детские кораблики, а море ярилось у самого порога.
В одной из комнат над лавкой, которая все еще носила имя Эндрю Маклея, Сара наблюдала, как Клепмор снимает с полок штуки материй. Она смотрела на него безразлично, чувствуя себя необычайно усталой, как будто долгий знойный день вычерпал всю ее энергию, а пронесшаяся гроза не сумела придать ей новых сил. Она уехала из Гленбарра, как только гроза немного ослабела, и одна прибыла в лавку. Она поднялась сразу в эту комнату, оставив Эдвардса на крыльце, так как он отказался войти в дом. Юный конюх держал лошадей, дрожа, как она понимала, от страха перед молнией и от дождя, который уже, наверно, промочил его насквозь. Решение приехать сюда в такой час было вызвано тем, что прошло только два дня после гибели Луи, и она не могла среди бела дня выйти из дома и показаться на людях. В темной лавке Клепмор осторожно приоткрыл дверь на стук Эдвардса, но, узнав экипаж и пассажирку, сразу же отодвинул засовы. Его рыжеволосая жена вышла из задней комнаты и, сделав реверанс, пробормотала положенные слова соболезнования, затем снова исчезла. Клепмор, как только Сара сказала ему о цели визита, поспешил, освещая ей путь лампой, наверх в кладовую.
— Я бы все сам вам привез, если б только знал, мэм, — поспешил он заверить ее.
— Конечно, Клепмор, я знаю, но так много всего нужно было сделать за день, что я не успела никого послать с этим поручением. А когда началась гроза, я почувствовала такое беспокойство, не могла сидеть дома. Я подумала, что есть возможность…
Он кивнул, поставив лампу, пошел к полкам и снял чехлы с рулонов. Он проработал у Сары уже почти пятнадцать лет и никогда не сомневался в правомерности ее действий: он скорее мог бы усомниться в смене времен года, нежели в ее действиях. Если бы ей пришло в голову посетить лавку в полночь, он бы принял ее, зная, что для того есть у нее веские причины.
Он принес рулоны и положил их на середину большого стола. В свете фонаря черные ткани тускло блестели. Сара щупала их: черный шелк, черный атлас, черный бомбазин. Все черное, как задрапированные окна Гленбарра, как ее платье и шляпка. Клепмор раскладывал все новые и новые ткани, и у нее возникло чувство, что весь Сидней мог бы завернуться в них в знак скорби по Луи де Бурже. Из этого нужно сшить платья себе и Элизабет, шали, плащи… Ей вдруг все это стало невыносимо. Она повернулась и быстро прошла к окну, и Клепмор посмотрел на нее.
— Но, мэм…
Она молчала. Вцепившись в подоконник, она смотрела на опустевшую пристань, на которую выходили окна лавки. За ней, в темноте, бурлили беспокойные воды гавани. Из-за ливня ей не были даже видны сигнальные огни кораблей. Несколько мгновений она отдавалась этой картине опустошения и потерянности. Ей было безразлично, что думает о ней Клепмор. Эти два дня после гибели Луи она не могла дать волю своим чувствам: нужно было помнить о Элизабет и Генриетте. Она решила, что не должна усугублять их печали проявлением собственного горя. Но здесь ее не беспокоило присутствие Клепмора: он был сейчас не более одушевленным для нее, чем окружающие предметы. Ей было неважно, что он увидит ее слезы. Он знает ее с первых лет в колонии, он знал и ее жизнь с Эндрю, и жизнь с Луи, и он не был так глух к ее чувствам, чтобы не догадаться о ее боли и отчаянии. Она была оглушена смертью Луи, не верила, что его больше нет. Луи владел ее телом и душой: ему почти удалось отобрать ее у того, от чего она, казалось, не откажется никогда — от ферм, кораблей и лавки. Последние два года ей не терпелось передать сыновьям управление собственностью, чтобы посвятить все свое время Луи. Он был человеком требовательным, придирчивым и эгоистичным, но он был сильнее ее: он сумел подчинить ее своей воле, чего до тех пор никому не удавалось.
Она ощущала, как терпеливо ждет ее Клепмор, стоя у стола со всеми этими мрачными рулонами. Как хорошо, подумала она, что он не женщина, которая тут же полезла бы со своим женским состраданием, положив ей на плечо свою вялую руку и произнося истасканные слова утешения. Мужчины всегда лучше понимают подобное состояние. Если она хочет поплакать у окна наедине с собой, это ее дело, и ему об этом лучше не знать. Как ей нужен Луи! Она чувствовала, что Клепмор знал это: ей нужны его беседы, его привычка с юмором относиться к тем мелочам, которые весь мир воспринимал всерьез. Она хотела вернуть его элегантность, очарование и страстность. Он в каждый день привносил какую-то остроту волнения и удовольствия, и теперь ей придется привыкнуть не ждать этого больше.
