Принцессы оазиса (ЛП) - Бекитт Лора

Фернан вздрогнул: прежде Франсуаза ни в чем себя не винила и не говорила, что ей кто-то дорог.

История о связи араба и белой девушки показалась майору на редкость неправдоподобной. Такого не случалось никогда и нигде! К тому же Франсуаза могла выдумать что угодно.

А женщина продолжала, не замечая его реакции:

— Наверное, я где-то проявила неосторожность, и меня кто-то выследил. Так или иначе отец обо всем узнал. Он решил, что я растоптала свою нравственность, связавшись с человеком низшей расы. Меня заперли, моего юного любовника приказали повесить. Выглянув из окна, я увидела его на заднем дворе: вывалившийся багровый язык, выпученные глаза, синее лицо, по которому ползали мухи. От его красоты ничего не осталось, как в свое время ничего не осталось от красоты моей матери. — Она замолчала, сделала глоток вина и снова заговорила: — Я была беременна. Ребенок родился раньше времени, мертвым. Я едва не истекла кровью и навсегда лишилась возможности стать матерью. Мой отец был рад. Он не мог допустить рождения незаконного младенца смешанной крови. А я… Ты не представляешь, что значит существовать между реальными мучениями и — грезами, снами, которые никогда не сбудутся!

— Я не видел в твоем отце мужчины, портрет которого ты только что нарисовала, — заметил Фернан и добавил: — Он тебя любил.

— Я не отрицаю этого. И потом у каждого человека есть много оболочек. Ты видишь одно, другой — другое. Я хотела сбежать из дома, но куда? У меня ничего не было. Ничего и никого. Я ненавидела отца, и он это знал.

Фернан не сводил с нее острого, жесткого взгляда.

— Почему ты вышла за меня?

— На том памятном и для меня, и для тебя вечере ты не был похож на других. Не тщеславный, не пустой. Одинокий. Я сразу это почувствовала. Я знала, что ты будешь мне хорошим мужем. Так и вышло.

— Но ты меня не любила! Ты использовала меня, причем всю свою жизнь!

Женщина подалась вперед.

— Я выбрала тебя, Фернан, хотя за мной увивались многие. А ты выбрал меня, причем тоже не по любви. Ты просто считал такую женщину, как я, недосягаемой для себя. А еще тебя привлекали деньги моего отца и возможность сделать карьеру.

Майор молчал, сознавая, что и вправду не может сказать, что любил Франсуазу. Он восхищался ее красотой и был полон страсти, но любая красота рано или поздно увянет, а страсти свойственно затухать.

— Ты не была мне верна, — наконец произнес он.

— Но ты ни разу не обвинил меня в этом! Значит, это неправда, — рассмеялась Франсуаза и уверенно заявила: — Наша жизнь была пустой из-за отсутствия детей. Теперь все изменится.

— Пусть так, — терпеливо промолвил Фернан, — но нам нельзя было брать арабку. Да, она ничего не помнит, и все же нам никогда не избавить ее от того, что она впитала с молоком матери. К тому же, мне кажется, бедуины не хотели отдавать свою дочь: просто они попали в некую безвыходную ситуацию. Наверняка сейчас они не находят себе места. Так что я все-таки съезжу в тот оазис. Если родители пожелают забрать Жаклин, мы ее отдадим. А деньги пусть останутся им. Они слишком бедны.

Франсуаза восприняла слова мужа с поразительным спокойствием.

— А если они откажутся взять ее назад после того, как она побывала у нас? А если она так ничего и не вспомнит?

— Любой ребенок обретет память при виде своей настоящей матери!

Франсуаза молчала. Ее губы были загадочно сомкнуты, а взгляд полон скрытого торжества.

Майор отправился в оазис со смешанными чувствами. Поведение жены оставалось для него непонятным. Фернан знал, что она не пожелает расстаться с девочкой, даже если бедуины (а как еще могли поступить родители!) захотят ее вернуть, и все-таки она не возразила против этой поездки ни единым словом.

Рассказанная Франсуазой история потрясла майора. Он колебался, верить или не верить. Его посетило неприятное чувство при мысли о том, что жена неслучайно выбрала бедуинку: ведь ее собственный, пусть и родившийся мертвым, ребенок был зачат от араба. А еще Фернана одолевали сомнения: не была ли его казавшаяся сумасбродной и порывистой супруга на самом деле предельно расчетлива и разумна в своих поступках?

Когда майор с небольшим отрядом подъехал к оазису, ему пришлось убедиться, что судьба может быть еще более непредсказуемой, чем Франсуаза.

Кругом все было мертво, бесплодно, голо. Песок занес остатки разрушенного жилья, колодцы тоже были засыпаны, деревья медленно погибали под жгучим солнцем. Трупов не было, но их могли уничтожить стервятники, шакалы и гиены.

Фернан сверился с картой. Да, это было то самое место, где располагался оазис под названием Туат. Он ничего не понимал. Конечно, по каким-то причинам бедуины могли сняться с места и отправиться неведомо куда на своих верблюдах, и все же это казалось странным.

Он долго стоял, глядя в знойную даль, охваченный необычайно сильным душевным волнением. Ему хотелось преклонить колени перед величием пустыни с ее диковинными песчаными волнами, непреодолимыми пространствами и древними тайнами, которые не дано познать простому смертному.

Вернувшись обратно, Фернан Рандель втайне от жены обратился к занявшему его пост Полю Матрену и с изумлением узнал, что Туат был снесен с лица пустыни, а его обитатели уничтожены. На вопрос, в чем причина такой жестокости, Мартен ответил, что при приближении французов арабы начали стрелять. Однако Фернан знал, что это был бедный, если не сказать, нищий оазис, а его жители вовсе не выглядели воинственными и едва ли напали бы первыми. Да и откуда у них взялись ружья?

Майор с горечью думал о том, что в своем варварстве французы превзошли те дикие племена, которые решили приобщить к цивилизации. В армии всегда внушали, что цель оправдывает средства. Но в данном случае Фернан мог заметить, что, если средства столь дурны, выходит, порочна и сама цель.

Несколько дней спустя он отбыл в столицу колонии вместе с женой и маленькой удочеренной арабкой, зарегистрированной как Жаклин Жозефина Рандель. Они не взяли с собой никого из прежних слуг и довольствовались небольшим количеством вещей: Франсуаза мечтала начать совершенно новую жизнь.

Вереница верблюдов медленно шла по пустыне в облаках пыли. Они двигались, как корабли, бесшумно рассекавшие песчаные волны, равномерно покачиваясь и мягко ступая. Хотя сейчас шейх Сулейман и его окружение ехали в начале каравана, а Анджум и Халима — в самом конце, сегодня девочка впервые как следует разглядела отца Идриса.

Высокий, прекрасно сложенный, облаченный в белый бурнус из тяжелой, плотной, образующей крупные складки материи, он обладал воистину царственной внешностью, крайне выгодной для мусульманского правителя. Его куфия удерживалась на голове толстым шнуром из верблюжьей шерсти. То было простое и вместе с тем величественное одеяние истинного жителя пустыни.

Шейх Сулейман уверенно восседал в обитом красным бархатом седле. Под ним был породистый конь с гладкой, как атлас, шерстью, шелковистыми гривой и хвостом.

Анджум видела, что Идрис унаследовал от отца и строгую выразительность лица с тонко изваянным носом и четко очерченными губами, и открытый взгляд, свидетельствующий о силе духа и свободе ума.

Разумеется, сейчас девочка ехала не на Айне, а на верблюде, принадлежавшем ее отцу. Халима отправилась в город вместе с Анджум, а Гамаль не поехал. Он не отпустил бы туда и жену с дочерью, если б мог отказать сыну шейха.

Перед отъездом Халима обвела глаза Анджум сурьмой — для защиты от слепящего солнца и от сглаза: ведь они отправлялись туда, где много чужих людей.

Денег у них не было, но они ехали не за покупками. Анджум хотела посмотреть море, а Халима…

Минувшей ночью, лежа в шатре, женщина тихо молилась Аллаху. Она желала вернуть свою дочь.

Халима не думала о том, что если они переехали в другой оазис, то и находящийся неподалеку город — наверняка не тот, куда отправились купившие Байсан европейцы. Для нее существовало два мира: пустыня и тот неведомый край, что за ней. И если пустыня казалась чем-то единым, неделимым, цельным, то и другой мир, без сомнения, был таким же.