Виктория Холт - Избранницы короля
Поэтому, возвращаясь в свои покои, король всегда чуть не бегом проскакивал Каменную галерею. Просители падали перед ним ниц, но он — со словами «Благослови вас Господь!» — устремлялся вперед такими гигантскими шагами, что поспеть за ним можно было разве что вприпрыжку. Он не смел останавливаться, зная, что не сможет тогда удержаться от обещаний, кои выполнить не властен.
Зачем они не хотят оставить его в покое? В каждодневных утехах он, возможно, забыл бы свою печаль. Его любимым развлечением были неторопливые прогулки по парку в сопровождении верных спаниелей, а также приятелей, блещущих остроумием, и милейших — и непременно красивейших — придворных дам. Выслушивать эпиграммы на самого себя (а он с самого начала дал всем понять, что Его королевское величество может служить таким же предметом для колкостей, как и все остальные); умиляться грации и изяществу дам; перешептываться с ними украдкой; ловить их нежные ручки и договариваться о встрече, улучив минуту, когда рядом окажется поменьше свидетелей, — о, какое блаженство! Карл готов был хоть всю жизнь провести в этих неспешных прогулках.
В ноябре армия, по совету Гайда, была распущена — шаг, на который Карл решился скрепя сердце. Но содержание войска требовало денег, а их-то у короля и не было. Временами ему казалось, что, став королем, он по сути остался таким же нищим, как и прежде: ведь хотя его доходы увеличились, но и расходы неизмеримо возросли. В результате от всего войска остались лишь два полка генерала Монка — Колдстримский и второй, конный, — и еще один, только что выведенный из проданного французам Дюнкерка; Карл нарек его «гвардейским» и намеревался построить впоследствии на его основе постоянную армию.
Однако был еще один вопрос, в котором Карл расходился со своими министрами не менее, чем в вопросе сокращения расходов: то было мщение.
Во всей Англии, по-видимому, один только король не алкал ничьей крови. Ему казалось, что с прошлым уже покончено: ведь его многолетние скитания позади, он на троне — так пусть же народ веселится и радуется. Но «Нет!» — сказали его министры, и «Нет!» — сказал народ. Отец нынешнего короля принял мученическую смерть, и его убийцы не должны остаться безнаказанными!.. И был суд, и все изменники были приговорены к самой жестокой и мучительной казни.
Карл содрогнулся, вспоминая сейчас, как это происходило. Будь на то его воля, он помиловал бы всех: ведь преступники были убеждены в собственной правоте и искренне считали себя не убийцами, но вершителями правосудия. Что делать, таково было их понимание правосудия! И Карл, всегда с нежностью вспоминавший убитого этими людьми отца, Карл, по их вине познавший долгие годы изгнания и нищеты, — Карл, один среди всех, не жаждал мщения. В октябре десять главных зачинщиков были казнены; остальные дожидались своего часа. Но чаша терпения короля уже переполнилась.
— Избавьте меня наконец от всех этих виселиц! — воскликнул он. — Я хочу покоя!..
Он уговорил своих советников сбросить со счетов этих жалких людишек, трепещущих в ожидании кары, и обратить взоры на истинных врагов его отца, пусть даже умерших. Вследствие этого тела Кромвеля, Прайда и Иретона были извлечены из своих могил, обезглавлены, а их головы выставлены для всеобщего обозрения перед Вестминстер-холлом. Последнее, конечно, явилось ужаснейшим испытанием для человека брезгливого, каким был король, — но трупам хотя бы не было больно. «Лучше уж мучиться брезгливостью, чем раскаянием», — думал Карл. Что же касается мести, то он вообще считал ее уделом неудачников. «Добившимся успеха, — говорил он, — недосуг предаваться суете». И, пребывая сейчас в сердце своей страны и своего народа, он готов был простить своих врагов, как Господь, надеялся он, простит ему когда-нибудь его многочисленные прегрешения.
Поскольку жажда возмездия не снедала самого короля, то и народ, поглумившись всласть над разложившимися останками великого Протектора и его последователей, которых эксгумировали аккурат к двенадцатилетию убийства Карла Первого, мало-помалу успокоился.
Немало раздоров порождала и религия. О, как горячились, до какой хрипоты спорили подданные Карла, чуть только речь заходила о вере!.. «Почему, — горестно вопрошал он их и самого себя, — почему они все никак не успокоятся? Почему каждый не может молиться так, как хочет? И какое кому дело до убеждений соседа, если всяк волен иметь свои?» Призывать их к терпимости?.. Но само это слово было ненавистно яростным спорщикам. Никто из них не хотел терпимости. Каждый требовал, чтобы вся остальная страна молилась Богу точно так же, как он сам. «Ибо, — кричал каждый, — сие есть единственно верный путь!»
Борьба между сторонниками пресвитерианской и англиканской церкви не угасала. Карл был терпелив. Он старался обаять сторонников англиканства и польстить пресвитерианам, однако, убедившись в конце концов, что примирить враждующих невозможно, пожал плечами и, поскольку отцы англиканской церкви поддерживали его во время изгнания, перешел на их сторону. Был ли он прав?.. Этого он не знал. Но он жаждал покоя, чтобы насладиться наконец благами королевской власти. Он, ясно видевший в их спорах даже те уязвимые места, которых не замечали сами спорщики, готов был кричать: «Люди! Молитесь как кому угодно, но оставьте наконец меня и друг друга в покое!..» Но ревнители веры все равно не услышали бы его — потому-то Карл и выбрал самый легкий способ удалиться от словопрений, тяготивших его все более.
Теперь, когда закончились первые несколько месяцев его правления и с ними вместе закончился год, — кто мог сказать, какие новые победы, новые услады и новые печали готовит ему год грядущий?
Впрочем, одно он знал совершенно точно: пора подыскивать себе жену. Как-никак, тридцать один год — возраст, когда королю, если он намерен оставить стране потомство, следует обзавестись семьей. Мысль о жене приятно волновала короля: в конце концов, он был хорошим сыном и братом. Воображение рисовало ему супругу нежную, любящую и, разумеется, красивую. Надо обсудить этот вопрос с министрами, и лучше всего сейчас, пока Барбара на время угомонилась. Через месяц у нее должен был родиться ребенок — как она уверяла, от короля. Карл кривовато ухмыльнулся. Может, от него, может, от Честерфилда, а может, даже от незадачливого Роджера Палмера — с Барбарой этого никто не мог сказать наверняка. Королю пора уже было пресытиться ею — ведь, как это ни странно, Барбара оставалась чуть ли не единственной его фавориткой с самого момента его возвращения в Англию. Однако она до сих пор пленяла его. Во-первых, она была красавица — самая потрясающая из известных ему красавиц, — а Карл был тонким ценителем красоты. Тело Барбары, несравненное по совершенству и соразмерности, услаждало взор; лицо ее было прекрасно, и даже частые припадки ярости словно бы одухотворяли, а не искажали ее черты. Эта женщина казалась Карлу непостижимой — поэтому с нею ему никогда не бывало скучно. Иногда его привлекали и другие красавицы, но после нескольких свиданий он неизменно терял к ним интерес и возвращался к Барбаре — ибо Барбара, гневливая, безудержная и своевольная, была все же самым бесподобным существом во всем его королевстве.
