Евгения Марлитт - Наследница. Графиня Гизела
Он остановился с помутившимся взором, будто только теперь впервые осознал весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором. Между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.
— Ха-ха, и все это рухнуло, все, все! — простонал он. — И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах — все, все снова перейдет в руки княжеского дома! Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, похороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, твоя прекрасная, возвышенная, святая бабушка! Ха-ха, Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие! Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие.
Дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться по лестнице.
Хохот этот, вероятно, был услышан и в салоне с фиолетовыми занавесями. Дверь отворилась, и на пороге появился князь.
Министра уже не было. Прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вслед ушедшему.
Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на несколько лет.
— Войдите сюда, графиня Штурм, — сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до сего времени.
Гизела неверными шагами проследовала за князем в салон.
— Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? — спросил его светлость, давая возможность португальцу удалиться в другую комнату.
— Нет, нет! — Гизела с поспешностью протянула руку к уходящему, как бы желая удержать его. — И он должен услышать, как я виновата, и он должен видеть мое раскаяние.
Португалец остановился у дверей, между тем как молодая девушка старалась справиться со своим волнением.
— Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, — сказала она, задыхаясь и опуская голову. — Я имела смелость, сознавая вину, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: «Вас обокрали самым постыдным образом…» Я знаю, что утаивший — тот же вор, но, ваша светлость, — она подняла на него свой затуманенный слезами взор, — меня может извинить лишь одно: я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!
— Бедное дитя, никто вас не осудит, — сказал князь, растроганный ее слезами. — Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли…
— Я узнала об этой тайне несколько часов назад, — прервала его Гизела. — Министр, — язык ее не повернулся назвать отчима иначе, — до начала праздника сообщил мне это… Зачем он сказал мне эту тайну, я не знала, но теперь мне ясна причина. Я не буду просить вашу светлость позволить мне умолчать о ней… Я думала, что обязана была спасти имя Фельдернов, но решительно отказалась поступить так, как мне велел барон Флери. Но часть его идеи заключалась в том, что я и сама намерена была сделать: я на всю жизнь хотела запереться в Грейнсфельде.
— Барон Флери хотел сделать вас монахиней, так, графиня? — спросил князь.
Гизела молчала.
— Эгоист! — процедил князь сквозь зубы. — Нет-нет, вы не будете заживо погребены в Грейнсфельде, — сказал он милостиво, опуская свою руку на плечо девушки. — Бедное, бедное дитя, теперь я знаю, почему вас во что бы то ни стало хотели представить больной. Вы были окружены предательскими душами, которые пытались умертвить вашу душу и тело… Но теперь вы узнаете, что значит молодость и здоровье, — вы будете выезжать в свет и веселиться!
Он взял ее руку и повел к двери.
— Сегодня уезжайте в ваш Грейнсфельд, ибо здесь пребывание ваше не…
— Ваша светлость, — прервала она его решительно, останавливаясь на пороге, — я пришла сюда не единственно, чтобы сделать признание…
— Да?…
— Княжеский дом уже так много потерь понес через похищенное наследство… Я — единственная наследница графини Фельдерн, и моя священная обязанность приложить все силы и загладить совершенное ею преступление. Возьмите все, что она мне оставила.
— О, моя милая, маленькая графиня, — перебил ее князь, улыбаясь, — вы серьезно думаете, что я в состоянии взять с вас контрибуцию и заставить каяться в поступках вашей бабушки? Слушайте же, милостивый государь, — обратился он к португальцу, — то, что вы открыли, нанесло мне глубокую рану, ибо вы положили секиру у самого основания дворянства, но слова этой милой девушки примиряют меня с ним снова. В моих глазах дворянство спасено этими словами!
— Мысль, высказанная только что графиней, очень близка к той, — возразил португалец спокойно, — которую лелеял фон Эшенбах. В возмещение доходов, которых, вследствие поддерживаемого им обмана, лишен был в продолжение многих лет княжеский дом, он отказал вашей светлости четыреста тысяч талеров.
Князь был приведен в крайнее изумление.
— О, так это в самом деле был Крез? — спросил он, прохаживаясь взад-вперед по комнате. — Мне известна история вашей жизни, милостивый государь, — сказал он после небольшой паузы, останавливаясь перед португальцем. — Но некоторые из ваших показаний, направленные против барона Флери, напомнили мне об одном несчастном случае: брат ваш утонул, и вы вследствие этого оставили Германию?
— Да, ваша светлость.
— Вы случайно встретились с господином фон Эшенбахом в ваших странствованиях по свету?
— Нет. Он был дружен с моими родителями, звал меня и брата к себе в Бразилию, и я уехал из Германии согласно его желанию.
— А, так вы, стало быть, его приемный сын, наследник?
— Во всяком случае, он думал, что я должен принять от него богатства в благодарность за мою любовь к нему и заботу. Но я не мог без ужаса думать о сокровищах этого человека, когда перед смертью он открыл мне свою тайну. Я не могу простить ему молчания, благодаря которому так много дурного совершалось в его отечестве, между тем как одного его слова достаточно было, чтобы уничтожить причину зла. Он не был мужественным и боялся запятнать свое имя… Оставленное им наследство я употребил на общественные нужды… Счастье благоприятствовало моим предприятиям — я стою на своих собственных ногах.
— Вы намерены возвратиться в Бразилию? — спросил князь с каким-то странным, двусмысленным взглядом и подошел ближе к португальцу.
