Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
– Ребенка, конечно, – ответила я. – Того самого, который по завещанию унаследует Синие Ключи. Потом – можешь быть совершенно от меня свободен.
– Видишь ли, ты мне противна, – спокойно объяснил Александр. – Ты сломала мне жизнь…
– А ты мне?.. – возмутилась я, но он продолжал, не дослушав.
– Но я понимаю все твои цели и даже готов пойти тебе навстречу. Ты немного цивилизовалась внешне, но по сути осталась прежней – жестокое, примитивное и неразборчивое животное. Рожай от кого хочешь – хоть от хитровского вора, хоть от своего дружка-крестьянина, хоть еще от кого. Я обещаю, что официально признаю ребенка, но не обещаю, что даже взгляну в его сторону. Думаю, тебя это вполне устроит. А хочешь – еще проще: я усыновлю твоих уже готовых дерьмецов? Думаю, что после этого никаких юридических сложностей с наследованием не возникнет, ведь они будут по закону считаться нашими детьми…
Все это звучало разумно, но, вопреки предположениям Александра, совершенно меня не устраивало. От усыновленных детей всегда можно отвертеться, был бы ушлый стряпчий. Как сказала бы Глэдис: «есть у вас пословица: закон – что дышло, как повернешь – так и вышло». К тому же Александр, кажется, всерьез полагал, что память о прошлом у меня отшибло начисто…
– Дай спички! – сказала я.
Он молча протянул мне коробок.
Я отхлебнула еще вина, вышла из беседки и стала складывать сухие веточки для костра. Александр наблюдал за мной, потом не удержался:
– Ты что, замерзла? Что ты собираешься делать?
– Увидишь! – сказала я, разводя огонь. – Я – цыганка, мне это сказали сто раз. У цыган – свои таланты. Моя мать – бабочка. Бабочки летят на огонь. Мой отец ушел по пути огня, чтобы встретиться с ней… Ледяное сердце Синеглазки в Ерофеев день погасило огонь и позволило мне выжить, чтобы она могла посмотреть этот мир…
– Что ты несешь? – с тревогой спросил Александр. – Ты что, опять рехнулась?
Рехнулась, как же… Не дождешься! Будто я не слышала, как гадают Яшины цыганки, и те, кто из табора! Главное в этом деле, чтобы клиент ничего не понял… Только «позолотить ручку» мне не надо… Я ему и так все расскажу.
Дальше я танцевала вокруг костра. Мой танец рассказывал всю историю – от начала до конца. Сумасшедшая девочка, которая ничего не слышит и не понимает. Мир, полный тайн, который постепенно открывается перед ней. Люди, которые появляются в этом мире. Ее желание пробиться к ним сквозь стену. Разбитое тело попавшей в силки птицы. Кровь, заливающая глаза. Вихрь над полем. Сокровища и предательство. Убийство и спасение. Рухнувшая стена и гибель знакомого мира…
Забытая боль снова взошла, как луна в ветреную ночь.
Я разбросала ногой и потушила костер. Наступила тьма. Угольки мерцали в траве как ведьмины цветики. Парк грозно шумел.
Ночь. Ветер. Бушующие черные кружева листвы.
Я подошла вплотную к Александру. Он дрожал всем телом, как будто бы это он, а не я, купался в холодной воде. От меня било жаром. Я сама это чувствовала. Он притянул меня к себе. Его сердце оглушительно колотилось возле моей щеки.
– Ты – мой муж! – требовательно сказала я.
– А ты – моя жена, – потрясенно прошептал он, чуть отстранился и осторожно положил холодную ладонь мне на грудь.
Я прикрыла глаза и собрала все оставшиеся у меня силы. Ведь и это было еще не все…
Эпилог
1907 год, 10 октября, Москва
Дорогой Адам!
Надеюсь, что ты благополучно и комфортно обустроился в Петербурге. Я знаю, что бытовые подробности существования практически не имеют для тебя значения, но все же надеюсь на твое благополучие… признаться, не без собственной корысти, ибо в самом недолгом времени планирую навестить тебя в державной столице. Надобно мне развеяться, подышать морским ветром, может быть, почувствовать биение столичной научной мысли.
Здесь у нас в Москве душно, гарь, какое-то беспокойство вокруг. Общественное молчание, как перед нервным срывом. Как-то разом всем обществом разучились видеть жизнь, радоваться ей, как будто какие-то рецепторы засохли и отвалились.
Мой приятель Камарич (помнишь, я о нем рассказывал?) пытается меня развлечь. Водит куда-то, говорит – интересно. Масса всего лишнего, ненужного. Какие-то религиозные философы, поэты-символисты. Ходят по идеям как по лестницам – вверх-вниз, без всякого смысла. Все как будто договорились: постепенное отмирание души называть духовностью.
У меня дома не лучше. Муж сестры – октябрист, напыщенный спаситель России, депутат Думы. Которой по счету? Я в них запутался.
Все бесполезно. Все раздражает. По коридору шлепает старшая зильберманиха с воплем: «Генриэтта, где мой клякспапир?!». В ответ – громкое шмыганье носом…
В больнице, над катарами, над гнойными ранами, отдыхаю душой. Противоречие? Твой случай – психическая болезнь? Не думаю. Скорее – болезнь общества, отражающаяся в банальном обывателе (во мне).
Юрий Данилович последовательно тебя не поминает. Стало быть, думает постоянно. Как-то забывшись, обратился к Дону Педро: Ах, Адам, Адам! Ездил с профессором в Синие Ключи. Там странно. Встретил их у озера – Люша, Камилла Гвиечелли (названная Люшина сестра, последняя стадия чахотки, однако живет, на честном Люшином слове), какой-то молодой крестьянин. Они шли навстречу заходящему солнцу и от этого их лица казались ярко-оранжевыми, как у индейцев в иллюстрированных журналах.
Люша мне вроде бы рада. Изображает веселье. При том кутается в смех, как в плащ. Кругом дождит.
Кантакузин прятался от нас в конторе. Вроде бы собирается ехать куда-то в Европу, для завершения образования. Что у них с женой – разобрать невозможно, при нас они едва три слова друг другу сказали.
Двойняшки Люшины забавны чрезвычайно – живые, активные зверьки, окруженные зверьем реальным (собаки, кошки, лошади, козы, домашняя птица) и явно благоденствующие на лоне природы. Разного при том нрава – девочка хитрая, умная и злая, мальчик – наблюдательный и ласковый тугодум.
Места там и в самом деле утешительные.
Пурпуровые цвета шиповника, визги стрижей над колокольней, пряные запахи, солнце и теплый ветер.
Люба восстановила старый театр, строит башню над домом, как была когда-то. Молодой парень, которого я видел с Камиллой, руководит работами. Особого смысла в этом нет, но это ее занимает.
