Якоб Ланг - Наложница фараона
Он напился из горстей, распрямился, и пошел через лес к монастырю.
У монастыря он тоже увидел много палаток. Вокруг бродили люди Риндфлайша, иные были увешаны оружием с ног до головы; иные были совсем без оружия и у них был вид людей слоняющихся без дела. У многих был вид людей, которые много выпили с ночи и теперь им от этого еще дурно. Караул однако был выставлен. Андреаса спросили, куда он идет и зачем.
— Я хотел бы говорить с человеком, который предводительствует вами, — тихо и кротко сказал Андреас, — имя его — Дитер, прозвание его — Риндфлайш. Я слыхал, он поместился здесь, в монастыре. Укажите, добрые люди, как мне его найти.
Андреас прежде всего хотел говорить с Дитером Риндфлайшем, а затем уже начать свое дело.
Караульные без споров указали Андреасу, где искать предводителя. Риндфлайшу душно и тягостно было в монастырской келье и он перебрался в обычную воинскую палатку, там ему вольнее дышалось.
Андреас спокойно откинул полог и вошел в палатку Риндфлайша. Тот лежал в сапогах и в рубахе на пуховой постели, постланной на ковре. Все в палатке Риндфлайша было награбленное и в этом была определенная жуть. Все это были предметы, выхваченные с мест, положенных им, унесенные грубо и поставленные здесь. Риндфлайш сразу, когда колыхнулся полог, приподнялся на локтях. Ему не было страшно, он ничего не опасался; только любопытно ему стало, кто это… Осада города, уже довольно длительная, сделала жизнь Риндфлайша и его людей довольно скучной и однообразной по сравнению с тем, как они жили прежде, быстро и буйно передвигаясь от города к городу.
Вроде бы Риндфлайш никого к себе не звал; и то, что вот, кто-то входил к нему, показалось ему любопытным; вроде бы мелочь, но все же как-то разнообразило монотонность жизни…
Риндфлайш был старше Андреаса лет на десять, но не казался стариком; и лицо его не было тупым и злобно ухмыляющимся; черты были даже правильные, щеки не ожирели и не втянулись; смотрел он холодно; и как ни странно, сейчас больше походил на мальчика, которого пришлось судить Элиасу Франку, нежели на того пропойцу, с которым Андреас сталкивался в своей молодости. Увидев сейчас Андреаса, Риндфлайш усмехнулся даже как будто радостно и, кажется, узнал его.
— Здравствуй, добрый человек, — тихо сказал Андреас.
Риндфлайш быстро сел на постели, скрестил ноги в сапогах, и приветствовал Андреаса так весело и дружески, будто они все минувшее время поддерживали знакомство и были приятелями.
Андреас сосредоточенно смотрел на деревянный сундук с плоской крышкой, весь покрытый искусной резьбой, тонкой, словно переплетение иудейских букв на пергаменте; крышка была украшена перламутровой инкрустацией. Похожий сундук был в доме Михаэля, его учителя и мужа его старшей сестры. Должно быть и этот сундук в палатке Риндфлайша был унесен из какого-то еврейского дома. Но фаянсовый кувшин, расписанный раковинами и стоявший сейчас на крышке этого сундука, был унесен из какого-то другого места. Это был аптечный сосуд, раковины на нем были нарисованы розовые по белому, и написано было: «OLMIRTINO», значит, в этом сосуде держали масло, полученное путем перегонки из листьев мирта.
Сейчас в кувшин было налито вино, смешанное с водой; чистое вино Риндфлайш пил только на пирах. Надпись он прочесть не мог, он не умел читать. А в сундук была свалена в беспорядке награбленная одежда и разные ткани.
Андреас смотрел и лицо его выражало такую кротость и тихое страдание, и будто скрытное постижение всего; и от этого делалась такая странная отчетливость черт и болезненной, страдальческой улыбки…
Риндфлайш поднялся. Он заметил на шее и на руках Андреаса следы ожогов. И то, что Андреас, казалось, не чувствовал боли, еще сильнее распалило гнев Риндфлайша против тех, которые посмели причинить страдания Андреасу. Риндфлайш уже хотел было спросить гневно, кто это сделал, и тотчас наказать их. Но Риндфлайш не спросил: «Кто?!» Он будто чувствовал, что после всего того, что он, Риндфлайш, сделал; не надо, нельзя спрашивать, кто мучил Андреаса. А Риндфлайш много страшного сделал: разбивал головы детей о каменные стены, мучил и насиловал самыми жестокими способами. И теперь Андреас словно был окружен преградой воздушной, от Риндфлайша отграничен; сострадание Риндфлайша не могло дойти до Андреаса, не могло помочь Андреасу. Хотя Риндфлайш знал, что Андреас по-прежнему не презирает его, по-прежнему с чистым сердцем говорит ему: «Добрый человек»… Не в том дело, что Андреас не примет сострадания Риндфлайша, а в том, что оно не поможет Андреасу…
Они стали говорить. Оба стояли. Жизнь Риндфлайша была путанная, жестокая. Несколько страшных, загадочных и кровавых убийств связывали с его именем… Но он о многом сейчас не помнил искренне.
— Тогда, в трактире, помнишь, — говорил он Андреасу и сам верил, что говорит правду; и, может, и говорил правду, — тогда, когда ты спас меня, уберег от убийства ребенка в утробе матери; тогда ведь я исправился. На бойне я работал честно, пить стал в меру. Уважение приобрел. О детях своих заботился. Но о врагах думал, — Риндфлайш чуть растянул это «ду-мал», — думал, как бороться с врагами! — он теперь смотрел на Андреаса с какой-то странной смесью подобострастия, умиления и странной издевки…
— Я хотел бы, чтобы вы ушли отсюда, — мягко сказал Андреас, — совсем ушли, из монастыря и совсем. И чтобы ваши люди разошлись…
— Я не могу уйти. Мои люди этого не захотят. Я предводительствую ими, но я и служу им. Они не уйдут и мне уйти не позволят.
— Но если вы позволите мне, — тихо продолжил Андреас, — я каждого из них буду уговаривать уйти. Вы позволите?
Риндфлайш снова легко кивнул и заговорил.
— Я-то тебе все, что пожелаешь, позволю. Я-то уйду, если ты просишь. А вот парень мой, сын, он не уйдет. Даже и ради тебя не уйдет.
Андреас уже вспомнил то давнее и, кажется, совсем-совсем для него незначительное; то мгновение своей жизни (а вот оказалось, что едва ли не самое важное… или нет…), когда он спас женщину от побоев… Но еще такие случаи бывали в его жизни, а он забывал; никогда не гордился своим милосердием…
Андреас знал, что сын Риндфлайша еще страшнее отца. Риндфлайш разбивал детям головы и стены, страшно издевался над беспомощными. Но сын его был еще страшнее. И Андреас знал, что спас этого человека, когда этот страшный человек был еще в утробе матери. Но для Андреаса не было сомнений. Он только подумал, как милостив Господь, скрывая от нас будущее, чтобы не соблазнять нас на жестокость. И воистину все гадания и предсказания — от дьявола. А спасти ребенка в утробе матери оставалось безусловно добрым делом. Андреас знал, как страшен этот человек. Андреас понимал, что те, кто по вине этого человека были страшно искалечены, безысходно унижены, потеряли самых дорогих близких и друзей; те стали бы мстить этому человеку; и Андреас понял бы их и не осудил бы их. Хотя сам никогда бы не унизился до мести. Умереть в мучениях самому, но не мстить и не презирать и не ненавидеть…
