Марина Друбецкая - Продавцы теней
Эйсбар молчал. Рука сжимала в кармане пистолет. Голова работала четко. Лоб был холоден. Он улыбнулся.
— Но ведь можно и ошибиться, дорогой князь, — спокойно сказал он. — Возомнить себя режиссером, а потом — пуффф! — случайно выронить из рук рупор. А кто-нибудь, кого вы считали статистом, его подберет.
— Образно, Сергей Борисович, что и говорить, образно, — промурлыкал князь. — Но…
— Вот в чем ошибка, — перебил его Эйсбар. — Режиссер всегда остается режиссером. И сам выбирает статистов, которые играют по его правилам.
Он вытащил из кармана пистолет, поднял, прицелился. На лице Долгорукого появилось удивленное выражение.
— Забавно, — с растерянной улыбкой сказал он.
Эйсбар нажал на курок. Раздался глухой хлопок. На мгновение ему показалось, что он видит, как летит пуля. В следующее мгновение Долгорукий нелепо взмахнул руками — «Как гусь!» — успел подумать Эйсбар, — дернулся и обмяк в кресле. На лице его по-прежнему было удивленное выражение.
Эйсбар вытащил из кармана платок, тщательно вытер пистолет и отшвырнул в угол. Потом оглянулся в задумчивости. Стакан из-под коньяка. Он вытер и его. Вроде бы больше ни до чего не дотрагивался. Ах да, ручка двери. Звонок. Он вышел в прихожую. Обернув руку платком, открыл дверь, отер ручку с внешней стороны, затем звонок. Ногой захлопнул дверь и выбежал на улицу.
Глава XII. Бегство Эйсбара
Что ж, этот выстрел придал законченность происходящему. Зигзаги, круги, которые он наворачивал по городу, выстроились в одну линию и далее — в точку. Теперь оставалось исчезнуть. Навсегда? Все бросить? Переждать скандал? А все-таки — смертельной ли оказалась пуля?
Ночной воздух не освежил его. Временное спокойствие сменилось горячкой. В голове Эйсбара стучали быстрые аккордики юного гения, написанные для «Цвета Ганга». Мыслями он пытался попадать им в такт: чтобы не растеряться, не остановиться. Драматургия детектива требует в данный момент непрестанного движения — и надо ей следовать. Итак, если пуля смертельна, он в безопасности. Подозрение падет на шута Жориньку, а уж тому не отвертеться: его пистолет валяется в гостиной Долгорукого. А если нет? Тогда что? Его начнут искать завтра же утром? Да его и так начнут искать! Сегодня его едва не арестовали. Смертельна пуля или нет — все равно. Надо срочно бежать из города.
Он кружил по улицам. Мелькали подворотни, окна с неверным светом ночников, покачивающиеся фонари. На одном из перекрестков ветер отрывал от театральной тумбы старый бумажный плакат и раскачивал его как флаг. На плакате красовался кулак боксера в кожаной перчатке. Ветер носил его взад-вперед, и казалось, будто чья-то рука борется в неверном свете уличного фонаря с невидимым противником. Эйсбар вспомнил — это фотореклама из серии, которую несколько лет назад сделала Ленни Оффеншталь. Знаменитый поэт на фото рекламирует спортсмэнское снаряжение. Эйсбар остановился. Удар! Еще удар по темноте бумажным кулаком. Надо ехать на юг. К Ленни. В Ялту. Просить помощи. Она сама была на краю существования, ведь в нее стреляли. Она поймет. Она поможет. Ленни — стойкий гвоздик, на нее можно рассчитывать. Придется сделать паспорт на другое имя. Пароход. Дым из трубы. Поднимают трап. Отдают швартовы. В Турции, а еще лучше в Африке, он как-нибудь переждет. Значит, на вокзал.
На вокзале он взял мягкое купе до Симферополя. Оставшиеся до отхода поезда часы просидел в вокзальной ресторации — все лучше, чем слоняться по улицам у дворников под носом.
И скоро за окнами замелькали подмосковные елки. Если бы так ехать и ехать. Но Россия не такая большая, какой кажется на первый взгляд. И — увы! — не граничит с Южной Америкой, где поезд, углубляясь в джунгли, обрастает лианами, бурундук заменяет незаметно для пассажиров машиниста, гиббоны — половых, топка паровоза затухает, колеса перестают стучать, но никто этого не слышит, потому что истошно кричат на несуществующих остановках синекрылые колумбийские гуси. «О, если бы это было возможно!» — подумал Эйсбар, разглядывая нарисованную в своей измученной голове картину. Он прихватил с собой пакетик с Жоринькиной травой и наконец пару раз затянулся.
На русском юге он не был с юности. Едва узнал разросшийся Симферополь, но решил не останавливаться. Утренние газеты взял в таксомотор, однако никаких новостей насчет Долгорукого там не обнаружил — что ж, каждый лишний день ему на пользу. В Ялте вылез на набережной. На фоне местных обитателей — белый лен, шелк, хлопок, шляпы, шали — он выглядел чудно: грязный плащ, мятые брюки, черная отросшая щетина, рубашка, которую не менял несколько дней. Лениво фланирующие пары оборачивались ему вслед. «Надо бы присесть куда-нибудь в тенек, не мозолить глаза. А для начала купить одежду», — сказал себе Эйсбар. И почувствовал, что у него будто кончился завод: не хотелось суетиться, мчаться, уворачиваться от тех невидимых кулаков, чье похрустывание он слышал в Москве на каждом перекрестке.
Странно, но он уселся за тот самый столик в том самом кафе, где когда-то сидел Кторов в облезлом костюмчике и где Чардынин с Ожогиным заплатили за его чашку кофе. Подошел лоточник. Среди летней ерунды в его ящике была выставлена целая коллекция солнцезащитных очков. Эйсбар выбрал большие круглые стекла, и яркий день превратился в свою серо-сиреневую копию. «Может, так и лучше. Яркость красок действует, как новогодняя елка, однако не надо расслабляться», — сказал он себе.
— Русский Холливуд вы не пропустите! Езжайте по набережной, а при выезде на шоссе поверните направо — там будет указатель, ему и следуйте, — блестя зубами, радостно ответил на его вопрос владелец кофейни.
Мерцание моря. Дуга поворота. По пути он зашел в магазин и облачился в неброский чесучовый костюм. Снял комнату в пансионе и взял таксомотор.
В окне автомобиля показались широкие открытые ворота, над которыми сияла надпись «Новый Парадиз». Была видна обычная студийная суета, размах и особый шик. Мимо прошествовала толпа статистов в пиратских одеяниях. Рабочие катили громадную декорацию: четырехметровую фигуру слона в разрезе. Сновали клерки, за которыми летели — и вдруг замирали, наверное, увидев кого-то из «звезд», — стайки молоденьких актрис. Шли ассистенты с мегафонами, ехали тележки с охапками юпитеров. Проволокли улицу итальянского городка из папье-маше.
Во всем чувствовалась особая южная размеренность действий — плавные, неторопливые движения, будто все любуются собой.
— Мадемуазель Оффеншталь — это, знаете ли, синематографический псевдоним, — задумчиво говорил, приподнимаясь из плетеного кресла-качалки в деревянной беседке около ворот, юноша, исполняющий функции студийного портье. — Вы имеет в виду госпожу Ожогину?
