Герман Воук - Марджори в поисках пути
— О нет, я не собираюсь испытывать все это снова. — Губы Милдред посинели, брови были нахмурены. — Это только временное затишье, затея деда не поможет. В моей семье такого не бывает. Моррис, собери игрушки и пойдем. — Она скрестила руки и прислонилась к дверному косяку. Дети за ее спиной стояли притихшие.
Моррис огляделся с улыбкой, глаза у него были большие и печальные.
— Извините, друзья, я думаю, так будет лучше. — Он опустился на четвереньки и стал шарить под столом.
Милдред стояла за спиной Марджори. Импульсивно Марджори встала со стула и обняла Милдред за талию.
— Милли, я понимаю, вы огорчены и разочарованы. Но, мне кажется, вы будете более разочарованы, а Моррис точно будет, если вы сейчас уйдете. Пошел только второй час… — Она запнулась. Глаза Милдред Саперстин, грустные и горящие, смотрели испуганно в ее глаза.
— Марджори, дорогая, — сказала Милдред, — вы очень милая и приятная, и обладаете всем в этом мире, я знаю, а я имею сына и должна делать для него то, что ему на пользу.
Гарри обратился к Марджори:
— Оставьте. Она ужасно неприятная женщина. Она просто получает от этого удовольствие.
Милдред в смятении уставилась на Гарри, затем оглянулась на присутствующих.
— Ну, благодарение Богу, мы живем в такое время, когда можем выбирать себе культуру. Никто не может сказать, что я не пыталась приобщить, но это идолопоклонство невозможно, и Невиль это чувствует. Я всегда это утверждала. Я только хочу сказать, что мы думаем присоединиться к унитарной церкви. Как бы то ни было, у них есть ответы на все вопросы. — Повисла гнетущая тишина. — Хорошо, Моррис. Возьми ребенка и пойдем.
— Он заснул, — сказал дядя Шмулка тихим уставшим голосом. Невиль — главный возмутитель спокойствия и споров — лежал, свернувшись калачиком на коленях дедушки и мирно посапывая, глаза его были закрыты.
После процедуры прощания Моррис, держа на руках ребенка и выходя из комнаты, в заключение произнес:
— Отец, не придавай значения тому, что она говорила о церкви. Мы не собираемся присоединяться ни к какой церкви.
— Я знаю, Моррис, я знаю, что вы не собираетесь. Она хорошая женщина, она только расстроена. Будьте здоровы, — сказал дядя Шмулка.
Когда Моррис усталой походкой покинул дом и скрылся из вида, один ребенок все же выкрикнул: «Невиль-дьявол».
Миссис Моргенштерн обратилась к чете Эйрманн:
— Я уж и не знаю, что вы подумаете об этом.
Судья Эйрманн улыбнулся, его голос был тих и спокоен.
— Роза, вы должны видеть семью дружной. Когда кровь не бурлит в жилах — это застой. Теперь я знаю, что у вас большая счастливая семья.
До этого он не называл ее по имени. Миссис Моргенштерн покраснела, а напряженная обстановка за столом разрядилась. Гарри Моргенштерн сказал:
— Ей-богу, судья, вы правы. Мы, конечно, большая счастливая семья, но в семье не без урода. Тетя Роза, мы закончили Хагаду, не так ли? Теперь можно поесть?
Это был настоящий пир: рубленая печень цыпленка, тушеная рыба, жирный свекольный суп, шарики мацы, фрикасе из цыплят, картофельные оладьи и жареная курица. Судья Эйрманн принялся за еду с большим аппетитом, приговаривая, что ничего лучше еврейской кухни нет. Родственники, опасавшиеся, что им придется чувствовать себя скованными в присутствии судьи, после этих слов оживились. Вскоре все были веселы, кроме тети Двоши. Она ела небольшими кусочками из деревянной тарелки, на которой лежали морковь, салат, помидоры, сырой картофель и яблоки. В последнее время тетя отказалась от приготовления овощей на огне, полагая, что при этом разрушаются витамины. Тетя Двоша смотрела на семнадцать человек, сидящих за столом и поглощающих в большом количестве жареное мясо, и ее лицо все больше вытягивалось и становилось мрачным. Она ворчала, больше обращаясь к себе и к тем, кто ее слушал, говоря о вредности подобной пищи для желудка, а также что-то об аминокислотах, отравлении протеином и внезапной смерти.
Когда подошло время десерта, судья стал посматривать на часы. После второй чашки чая он снял не спеша свою ермолку, положил ее на салфетку и откашлялся. Этого жеста и сигнала было достаточно, чтобы все гости прекратили есть и пить и повернули головы к нему.
— Мои дорогие Роза и Арнольд! Миссис Эйр-манн и я, конечно, сожалеем, что должны покинуть гостеприимную и любимую семью, эту прекрасную церемонию, трапезу и идти на скучный политический обед. Это приходится мне проделывать почти каждый вечер в течение недели, но я не могу…
— Совершенно верно, судья, — сказала миссис Моргенштерн, не совсем сознавая, что это была лишь преамбула, а не речь.
Судья, улыбаясь, посмотрел на нее.
— … но я не могу, говорю, покинуть этот великолепный и, можно сказать, священный стол без того, чтобы не произнести слова благодарности. — Ноэль тяжело откинулся на стул. Его глаза потухли, а лицо стало угрюмым, и Марджори боялась, что это будет замечено гостями. Но глаза других были устремлены на судью. Судья Эйрманн продолжал:
— И будь что будет со мной после обильного угощения Розы Моргенштерн. Но я благодарен, и в большей степени, за пищу духовную, которую получил сегодня. Миссис Эйрманн и я не религиозны в некотором формальном смысле, но я верю в то, что мы делаем; и мы всегда в душе оставались хорошими евреями. Понимаете, мы оба из старых немецких семей, которые от всего этого отошли. Сидя здесь сегодня, я спросил себя, действительно ли наши деды были так мудры? Психологи двадцатого века находят ряд положительных аспектов в воздействии символов и церемоний на поведение людей. И мне хотелось бы знать, не окажется ли, что эти раввины прошлого знали больше. Какая удивительная сердечность и интимность в вашей церемонии! Даже небольшая ссора придала живость и особый шарм семейному празднику. Я собирался поехидничать, но передумал… — Судья сделал паузу и рассмеялся. — Маленькая Хагада с неправильным английским и причудливыми старинными гравюрами были для меня открытием. Я вдруг осознал, что являюсь частью традиции и культуры, возраст которых четыре тысячи лет. Я осознал также, что это мы, евреи, совершили исторический исход из Египта и дали миру концепцию святости свободы.
— Неужели? Это такое счастье для меня, — пробормотал Ноэль.
— Закрой рот, — сердито прошептала Марджори.
— Как бы то ни было, — сказал судья, — вам седер дал больше, чем мне. Сегодня я увидел воочию исход, как это было тогда. Пока вы занимались пением псалмов, которые я, к сожалению, не понимаю, я закрыл глаза и увидел массу людей во главе с чудотворным седобородым гигантом Моисеем, идущих вперед через гранитные ворота Рамзеса, через пески в свете полной луны… — Судья Эйрманн продолжал в том же духе в течение десяти минут, рисуя живую картину исхода, а затем заключения союза с Богом на Синае. Родственники сидели очарованные. Марджори, несмотря на саркастическое замечание Ноэля, была взволнована и удивлена. Ноэль обычно характеризовал отца как смешного пустозвона, однако, хотя его речь была цветистой, а манера говорить академической, судья обладал красноречием и чувством юмора. Описывая израильтян, складывавших свои украшения в кучу перед Аароном для того, чтобы сделать затем из них золотого тельца, он сказал:
