Джессика Мэннинг - Соперницы
– Па-а-ро-о-хо-од!
Крик прорезал вечерний воздух, словно нож, и причал пришел в движение, точно потревоженный муравейник. Крик был продублирован десятком детских голосов, передавших известие вдоль колонны магнолий. В поместьях начали готовить экипажи и разогревать ужин.
Цвет воды сменился с мутно-коричневого на бирюзовый, когда «Прекрасная креолка» подошла к причалу. Ройал стоял на верхней палубе, наблюдая за хаосом, царящим вокруг. Швартовы были привязаны, багаж разгружен, и пристань начинала мало-помалу пустеть. Бранниган перевел взгляд на строения, окружающие причал. Все постройки были сделаны метрах в пятидесяти вверх по берегу, чтобы непредсказуемые воды Миссисипи не смыли все. Несколько витрин магазинов таращились закрытыми ставнями окон, справа от них возвышалась мельница, слева – почта. Все это было выстроено в ряд и так близко друг к другу, что походило на один большой дом. Перед зданиями пестрели клумбы с цветами, которые в этот предзакатный час источали благоухающие ароматы. Все это было похоже на декорации к безвкусному спектаклю. Особенно нереально выглядели гигантские магнолии, которые стройными парами уходили куда-то в глубь джунглей.
Леон Мартино был настолько возбужден предстоящей встречей с женой Мишель, что карета еще не остановилась полностью, а он уже спрыгнул на землю.
– Леон, веди себя достойно, – негодующе сказала его тетя Марго. – Ведь ты же все-таки джентльмен.
Леон не стал пререкаться с тетей, а просто подал ей руку и приказал рабам отнести вещи в дом. Ему не терпелось избавиться от надоедливой родственницы, которая всю дорогу жужжала о всякой ерунде, совершенно ему неинтересной. Они поднялись по ступеням поместья, и входная дверь как по волшебству открылась перед ними, впуская в дом. Леон проигнорировал рабов, одетых в европейские одежды, что само по себе выглядело дико, но так того хотела тетя Марго. Взгляд Леона упал на венецианскую вазу, в которой всегда были свежие розы. На этот раз из дымчатого стекла торчали лишь колючие стебли, а нежные алые бутоны были недавно срезаны. Вскоре он понял почему – на дощатом дубовом полу шлейф благоухающих лепестков указывал путь к его любимой. Ай да женщина! Какая фантазия!
– Алор! – услышал Леон гневный окрик тети в адрес раба. – Что это за безобразие на полу? Неужели нельзя было прибраться к моему приезду?
Но Алор не успел ответить ей.
– Ничего страшного, тетя, я сам подберу цветы, – сказал Леон.
– Что ж, прекрасно, я пойду в свои апартаменты, будьте любезны, дружочек, распорядиться, чтобы мне подали ужин в кабинет.
– Слушаюсь, мадам, – сказал Алор, пятясь к двери.
– Ах, как я не люблю беспорядок, – неодобрительно проворчала Марго.
– Ерунда, тетя, – пробормотал Леон, целуя родственницу в щеку. – Помните, как сказано у английского поэта Роберта Геррика:
Срывай цветки, покуда можешь ты,
Ведь время быстро пролетает;
И те же самые вчерашние цветы
Назавтра тихо умирают.
– Чего еще ждать от этих англичан? – фыркнула Марго. – Типичный европейский декаданс! Я не выйду к чаю, Леон, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, тетушка.
Как только дверь за тетей Марго закрылась, Леон, не в силах скрыть возбуждения, рванул по тропинке из роз, собирая на ходу лепестки. Когда он добрался до теплицы, солнце уже село за кромку леса, хотя тьма еще не укрыла мир своим покрывалом. Леон вошел внутрь, закрыв за собой дверь. Знойный аромат теплицы вскружил голову мужчине, и он кинулся со всех ног, срывая с себя одежду. Мишель лежала, раскинувшись на мешках, усыпанная лепестками цветов. Леон с любовью и вожделением застыл перед женой.
– Ты нашел меня, – прошептала Мишель. – Иди же ко мне, иди скорей…
По прибытии в Саль-д'Ор Филипп, будучи уже изрядно пьяным, накинулся на рабов, чтобы тебе были расторопнее с багажом и долгожданной люстрой.
– А ну аккуратнее, вы, черномазые ублюдки! Держите ровнее. Если вы, чертовы нигтеры, разобьете хоть один кристалл, папа убьет вас, а я буду в этом участвовать, Богом клянусь. – Несмотря на грубость речи, Филипп улыбался. Ему нравилось помыкать рабами. Анриетта поспешила в дом, не желая слушать сына. На веранде она обернулась.
– Я скажу Александру, что мы приехали и можно накрывать на стол. – Она нервно взглянула на сына. – Не задерживайся, Филипп, ты же знаешь, как папа сердится, когда кто-нибудь опаздывает.
– Ничего, я порадую его новостью о люстре, – сказал Филипп, прислонясь к белой колонне. Он поднес серебряную фляжку к губам и хлебнул виски. Проследив, чтобы рабы положили люстру посреди гостиной, дабы назавтра приступить к ее установке, он отправился прямиком в обеденный зал.
Это была мрачная комната, которая напоминала скорее тюремную камеру где-то в средневековом замке, нежели столовую в современном респектабельном доме: узкие бойницы окон, темного шелка стены и мрачная, громоздкая мебель из черного дерева.
Герцог и Алиса уже сидели за столом.
– Где твоя мать? – резко спросил Дювалон-старший. Он обернулся к одному из рабов и грубо приказал: – А ну, найди мне немедленно герцогиню. Впрочем, стой! Я сам ее найду. – Александр легко поднялся на ноги, но в этот момент вошла Анриетга. Она выглядела спокойно и умиротворенно; судя по всему, она молилась у себя в опочивальне. – Мы вас заждались, мадам, – сказал он ядовитым голосом, поцеловал жену в щеку и положил руку на ее белую шею. Со стороны могло показаться, что он нежно помогает жене сесть за стол, на самом же деле его сильные пальцы, точно тисками, сжали шею женщины, причиняя ей боль. – Вам снова удалось задержать наш семейный ужин, любовь моя. Курица засохла, суп остыл и превратился в кашу, хлеб зачерствел, и все это благодаря вам. Но ничего, – его пальцы стиснули нежную кожу жены еще жестче, – ведь вы здесь, с нами, так что, будьте любезны, сядьте за стол.
Анриетта со слезами на глазах опустилась на стул и сидела молча до конца ужина. Филипп, который был совершенно пьян, рассказывал отцу о своих похождениях в салоне самыми вульгарными выражениями, и мать, не выдержав, отказалась от чая и, извинившись, вышла из-за стола. Алиса также не собиралась выслушивать пьяных мужчин и откланялась.
Анриетта, поднявшись к себе в комнату, встала на колени перед иконкой святого Роше и принялась молить его о том, чтобы никто и никогда не обидел ее дочку.
А дочка тем временем со странной улыбкой ходила из угла в угол по комнате над обеденным залом.
– Нет уж, папенька, ты не заставишь меня выйти замуж ни за какого Гадобера, Фердинанда и уж тем более братьев Баллард.
Ее улыбка стала еще шире. Что бы ни говорили ей отец и мать, а было уже слишком поздно – ее сердце давно занято.
