Екатерина Мурашова - Красная тетрадь
– Господи, Алеша! – Вера вскочила из-за стола, обернув подол вокруг ножки стула и с шумом опрокинув его. Грохот упавшего стула каким-то парадоксальным образом позволил ей разрядиться и не завопить в голос от возмущения. – Ты же понимаешь, что ничего подобного я говорить ни в коем разе не могла! – уже тише сказала она.
– Я-то понимаю, ласочка, а вот поймут ли пристав с исправником? Особенно, если весь этот сброд в одно место пальцем тыкать станет. Когда их после всего прижмут-то по-настоящему…
– А кто ж это, по-твоему, запустил все?
– Думаю, однако, что сами Опалинские. Может, инженер ихний присоветовал, чтобы сначала сезон не срывать… Уж больно тогда, в начале-то лета, все гладко прошло. Чего-то ждать надо было…
– Ерунда! Не может быть! И что ж им за выгода, если контора сгорит? Да еще под шумок общий бунт начнется. Как тогда… – Вера зябко передернула плечами.
– Может, им нынче и бунт в строку. Прииски Опалинским так и так закрывать надо. Если что-то из этого у них пройдет, пока суд да дело, да штрафы… Закрытие приисков случится под контролем казаков и полиции. Никто и пикнуть не посмеет. И они получатся уже не обидчики приискового люда, а сами обиженные. К тому же из всего выйдет, что рабочим как бы и вовсе платить не надо. Да еще и все у них, у обиженных народом Опалинских-Гордеевых, в долгу. Ну и тебе за все отомстить – тоже не последнее дело…
– И что ж нам теперь делать-то, Алеша? Как избежать? Полиция и так на меня косо смотрит, а если… Это ведь глупость выйдет, если мне теперь пойти и сказать: нет, я, мол, этого не говорила вовсе. Слово-то уж вылетело, хоть и не понятно, откуда… Алешенька, голубчик, ты ведь умный, придумай что-нибудь…
– Единственное, что приходит в глупый таежный голова старого остяка, может тебе, ласочка, здорово не по нутру прийтись… – задумчиво сказал Алеша, коверкая русский язык, как делал всегда, когда хотел прикрыть какие-то свои мысли и чувства.
– А поможет это? – спросила Вера.
Больше всего на свете ей хотелось заткнуть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Долго. Приблизительно до следующей весны… Тошнота и пот по утрам, сердцебиение к вечеру – все эти давно знакомые женщине признаки не давали обмануться.
– Должно, однако, помочь, – Алеша внимательно разглядывал Веру.
«Что он видит? Что понимает? Что будет дальше?» – мучительно билась мысль, пульсируя вместе с кровью где-то в отекших к вечеру лодыжках.
– Тогда делай.
– Даже не хочешь мало-мало узнать?…
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
На самом деле Вера уже обо всем догадалась. Послезавтра у Алеши тайная встреча с Черным Атаманом на северном краю Неупокоенной Лощины. Остяк понесет деньги, Черный Атаман обещал представить свои новые расчеты, касающиеся «Счастливого Хорька». Один из многочисленных Алешиных племянников – охотник на пушного зверя и лучший приишимский следопыт. Что ему стоит пройти по следу, оставленному русским, а потом – по приказу Алеши, естественно, – провести за собой казаков…
Для важного визита старый остяк оделся официально. Отцепил большинство амулетов, напялил темно-голубой сюртук длиною едва ли не до колен, желтый галстук и нарядные плисовые шаровары в оранжевую и бежевую полоску. Подумал даже, не надеть ли шляпу, но потом от этой мысли отказался.
Письмоводитель из полицейского участка чуть-чуть не упал со стула, когда в окно увидел принаряженного Алешу на улице.
– Гляди, гляди, Марфутка! – закричал он, зовя к окну дородную поломойку. – К нам обезьяна разодетая явилась!
Марфутка взглянула, уперла руки в бока и расхохоталась.
Минуту спустя Алеша зашел в участок и, даже не взглянув на письмоводителя, сразу заперся в кабинете с приставом и исправником. В течение долгого разговора никто из собеседников не смеялся, и даже, увы, не улыбнулся ни разу. И ни один из полицейских чинов после не смог бы вспомнить, во что и как именно был одет во время визита в полицию старый остяк Алеша, некоронованный король самоедской тайги.
Сразу после разговора исправник Семен Саввич Овсянников взгромоздился на коня и весьма резвым аллюром направился к дому Опалинских. Дело намечалось срочное и совершенно конфиденциальное.
Вернувшись с кладбища после очередного разговора с Матвеем Александровичем, Вера вызвала к себе Соню, поставила ее между своих колен, положила руки на хрупкие плечи названной дочери. Взглянула в голубенькие ситцевые глаза. Соня смотрела на приемную мать в аккурат так, как, рассказывают, смотрят на удава предназначенные ему в пищу кролики.
– Соня, – почти ласково сказала Вера. – Я у тебя не спрашиваю, куда после нашего с тобой разговора старушка подевалась. Ну та, Гликерия Ильинична, которая в «Калифорнии» была. Я тебе о другом толкую. И уж прошу: послушай меня теперь внимательно и с ответом не ошибись. Скажи, Соня, знаешь ли ты путь к лагерю разбойников? Мне очень нужно знать.
«А разве тот тебе не сказал, что ты теперь меня пытаешь?» – хотелось спросить Соне. Само собой, она не посмела.
– Я не знаю, мама Вера, истинный крест, не знаю, – прошептала девочка. – Матюша знает…
– Очень хорошо, спрошу у Матюши, – ровным голосом сказала Вера. – А ты, доченька, смотри никому не проболтайся. Вообще никому. Поняла ли?
– Поняла, поняла! – закивала головой Соня, не чаявшая так легко отделаться.
Матюша – мальчишка, пусть он и отдувается. И говорила же она ему, предупреждала: не связывайся ты с этими… не ходи с ними в тайгу… Господи, и зачем же маме Вере разбойники-то понадобились? Может, она соскучилась? А тот-то сам и не приходит… И ведь еще где-то там настоящий Опалинский, и ее, Сонин, и Карпухин, и прочих настоящий отец, и сестры Маньки сердечный друг Крошечка, и этот… который с мамой Верой… А как же Алеша? И Матюша… Господи, как все запуталось! Соня присела на корточки в углу детской комнаты и хотела заплакать. Потерла глаза кулачками, но слезы отчего-то не шли. Только зубы стучали друг об дружку. Тогда Соня взяла книжку. Страдания страданиями, а все равно надо подготовить следующий урок для Матюшиных друзей. Зайчонок слишком маленькая, Лисенок какая-то рассеянная, зато Волчонок делает успехи – он уже умеет читать по складам и даже писать печатными буквами. Ради него стоит и постараться…
– Дальше идти нельзя, – прошептал Матюша, останавливаясь у небольшого ручья, который, втрое растекшись, пересекал еле заметную тропинку.
Вера подняла подол, перешла ручей, не снимая ботинок. Потом склонилась, зачерпнула сложенной лодочкой ладонью воды, напилась. Исподлобья взглянула на сына.
