Кейт Фернивалл - Жемчужина Санкт-Петербурга
Иногда Аркин наблюдал за ними, за Елизаветой и Валентиной, — когда ему надоедало ходить на митинги, когда он уставал от криков и споров тех, кто рвал глотку, чтобы доказать правоту своих идей, предлагал новые планы и правила. Керенский ополчился на большевиков. Он закрыл их газету «Правда» и их Центральный Комитет. Он приказал арестовать Зиновьева и Каменева за агитацию против войны и даже самого Ленина, которому вновь пришлось скрываться.
Но этот хаос не мог продолжаться. Теперь, когда Красная гвардия в одном Петрограде насчитывала двадцать пять тысяч бойцов, не считая присоединившихся к ним балтийских матросов, революционеры сумели дать отпор генералу Корнилову. Аркин всей своей неспокойной душой желал, чтобы большевики единым решительным и беспощадным ударом взяли власть в стране в свои руки и разогнали смехотворное правительство Керенского. А еще во время тайных разговоров с Лениным он убеждал его в необходимости избавиться от остальных революционных партий. Не должно быть никаких меньшевиков, никаких эсеров, никаких кадетов. Только одна партия могла встать у руля страны. И это была партия большевиков. России был нужен железный кулак.
Именно поэтому Аркин и вернулся в Петроград — чтобы быть рядом с Лениным, чтобы сделать все для того, чтобы лидеры противостоящих большевикам партий сгнили в застенках Петропавловской крепости. Но иногда, когда он уставал от политики и его колено ныло сильнее обычного, он выходил на улицу, чтобы наблюдать за ними. За Елизаветой и Валентиной. Валентина вела себя умно. Она, как хамелеон, сливалась с фоном, пряталась среди серой толпы в неприметной одежде, думая, что ее никто не видит. Неужели она не понимала, что любой мужчина, хоть раз взглянувший в ее лицо, запомнит его навсегда? За те годы, которые Аркин провел в Москве, она стала еще красивее, еще чувственнее, еще желаннее, об этом говорило каждое ее движение, малейший поворот головы.
Елизавета, как и прежде, носила шелка и меха и была легкой добычей для любого охваченного жаждой мести рабочего или крестьянина с красной повязкой на рукаве. И все же она ходила по улицам с высоко поднятой головой. Он предупреждал ее. Он даже умолял. Но она только улыбалась своей спокойной улыбкой и целовала его в губы, останавливая его слова.
— Я — это я, а ты — это ты, — шептала она, — и давай все оставим как есть.
И он оставил. Он не мог себя заставить расспросить Елизавету о ребенке, но он никогда не видел девочку, как будто Валентина прятала ее от всего белого света.
Валентина сидела с Лидой на кушетке в родительской гостиной и умоляла отца с матерью уехать из Петрограда, пока еще была возможность.
— Валентина, — ответил отец строгим голосом, — это наш город. Это наша страна. И я никуда отсюда не уеду.
— Папа, ну пожалуйста, оставаться здесь просто опасно.
Он бросил сердитый взгляд, но не на нее, а себе под ноги. За последние месяцы он, как и все, заметно осунулся. Около рта у него пролегли морщины. Валентина заметила и то, что из комнаты исчезли некоторые предметы. Не стало пары золотых канделябров и старинного перламутрового каминного экрана. Неужели отец их спрятал до лучших времен? Или же он продал их или пустил на взятки? А может быть, их просто отобрала какаянибудь банда бесчинствующих красноармейцев?
— Я не боюсь большевиков, — сказал он.
— А стоило бы. — Это произнесла мать. При упоминании о большевиках она даже не вздрогнула. Она была в неброском темном платье, ни жемчуга, ни других украшений. Это означало, что она посвоему тоже была осторожна. — Мы должны бояться не того, что они сделали, а того, что они сделают.
Муж удивленно посмотрел на нее.
— Откуда тебе известно, что они собираются делать?
— Я читаю газеты, слушаю разговоры. Они всех нас уничтожат поодиночке. Они заберут наши дома. Это всего лишь вопрос времени.
— Мама, ты ненавидишь их?
— Нет. Они сражаются за то, во что верят, так же как мы живем по тем законам, в которые верим.
Отец раздраженно фыркнул, и Валентина подошла к его креслу.
— Папа, не выходи из дому. Побереги себя. — Она прикоснулась к его руке, и он взял ее пальцы в свои. Валентина наклонилась и поцеловала его в щеку. Щека показалась ей мягче, чем раньше, точно с нее сняли какойто незаметный глазу внешний слой. — Побереги себя и маму.
— А ты нас бережешь? Затем ты нацепила эти тряпки? Никогда не думал, что мои дочь и внучка будут носить такие лохмотья.
— Дедушка, — Лида улыбнулась, совсем как ее отец, — вот было бы здорово, если бы ты надел рубашку и картуз, как рабочие. Ты бы такой смешной стал.
Они расхохотались. Все вместе. Потом Валентина будет не раз вспоминать этот смех.
Когда снова начались холода, жить стало еще тяжелее, и Валентина начала готовить дом. Она нашла торговца мебелью и избавилась от многих вещей, получив взамен толстую пачку денег. Понимая, что в скором времени бумажные деньги обесценятся, она сразу же обменяла их на золотые монеты и драгоценные камни. И мебельщик, и ювелир откровенно обманывали ее, но она находилась не в том положении, чтобы спорить.
Она уволила слуг, собрала самые дешевые кровати, стулья и шкафы, все свои и дочкины вещи и заперла в двух комнатах наверху. Она оставила чертежи Йенса, коечто из его одежды, пару ботинок покрепче. От всего остального, включая его книги, она избавилась. Сидя на коленях у матери и внимательно слушая, Лида сжимала в ручках игрушечный паровоз и деревянные кубики.
— Мы должны стать такими же, как они, — объясняла Валентина. — Нельзя, чтобы они выгнали нас из нашего дома, иначе как папа найдет нас, когда вернется?
— А папа скоро вернется?
— Скоро, мой ангелочек.
Коричневые с рыжинкой глазки моргнули.
— Мама, мне ведь уже пять лет.
— Я знаю.
— Я уже почти взрослая.
Валентина улыбнулась.
— Да, почти взрослая.
— Значит, ты должна говорить мне правду?
— Конечно.
— Когда папа вернется?
— Скоро.
Тяжелее всего было расставаться с роялем. Отдать его было все равно что отрубить себе руку. Она натерла его до блеска и села за него в последний раз. Лида бухнулась на пол рядом и оперлась спиной о ее ногу. Валентина заиграла Шопена, и Лида расплакалась.
— Это папина любимая.
— Может быть, он услышал ее.
Лида покачала головой и закусила губу. А потом рояль увезли на подводе.
В доме поселились чужие люди. Люди, которые ходили в грязных сапогах по полированным полам, люди, которые не знали, как включить электрический свет и как пользоваться сливом в унитазе. Валентина заперлась наверху, в своей комнате, надела хлопковую рубашку Йенса, которая уже пахла ею, а не им, и свернулась на кровати калачиком. Она потеряла его дом, она потеряла его любимые книги, а теперь она потеряла и его запах. Валентина уткнулась лицом в его подушку. Слез не было, лишь тихий звук сорвался с ее уст, бессмысленный стон.
