Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
Синяя Птица чувствует, но не узнает меня. Ночью она ползет и ластится и стонет утробой. Я кричу по ночам и просыпаюсь от своего крика. Специально сплю в дальней комнате южного крыла, чтобы не пугать Камишу. Она чутко спит и раза три-четыре за ночь закашливается и пьет лекарство.
Я рассказала Камише, она испортила десяток листов, но нарисовала с моих слов погибший в огне витраж с летящей птицей. С цветами было трудно – она смешивала их, показывала на палитре, я тыкала пальцем, а потом все вместе оказывалось не то. Я ей принесла из кухни чашек попроще, поставила рядом: когда злишься, швырни об пол или об стену, полегчает. Да хоть бы и в меня, я с детства увертливая, а у нее рука слабая. Камиша изнемогала от моих поправок, но ни разу не разозлилась. Одно слово – ангел. Я предпочла бы, чтобы в ней побольше человеческого было. Тогда больше надежды.
Один из сыновей дядюшки Лео художник по витражам. Я восстановлю башню, Синяя Птица снова получит разум и узнает меня.
Мы шли через прошлогодние камыши к берегу Удолья. Золотистая трава тепло шуршала под солнцем, бархатные верхушки бесшумно истекали пушистыми семенами. На берегу я хотела показать Камише гнезда уток. Камиша заснула у Степки на руках. Степка остановился по щиколотку в мокрой травяной грязи и, глядя вниз, спросил:
– Она наверное умрет, так?
– Все говорят, – вздохнула я. – И врачи.
– А ты не веришь?
– Ты ж сам видишь, – я пожала плечами. – За каким чертом мне мертвецов за собой таскать?
– Я тоже не буду верить, – сказал Степка. – Я упрямый. Почти как ты.
– Это хорошо, – согласилась я. – Двое лучше, чем один.
Камиша шевельнулась во сне и поудобнее пристроила чуть зарумянившуюся щеку на Степкиной груди. Степка со свистом выдохнул воздух. Впереди между зубами у него была щель. Он всегда свистел лучше меня. В детстве я ему завидовала и даже пыталась тоже раздвинуть себе передние зубы – палочкой.
К колдунье Липе мы ходили с Груней. Камиша тоже просилась, ей интересна ведунья-знахарка (расспрашивала – есть ли у нее котел с зельем, летучие мыши на стрехах, черный кот?), но мы ее не взяли. И хорошо. Она мыслит и видит, как ее семья, не знаю, как правильно сказать – акварелями? Декорациями для театра? Для нее Липа, лес – это все ж художник Васнецов, Иван-царевич на сером волке, а если короче, то искусство, и вообще привет Арайе с его космической музыкой. Для нас с Груней – иначе. На Синих Ключах у меня так закружилась голова, что я чуть не сомлела. Какие-то круги цветные перед глазами, крутятся бешено, сливаются между собой… Груня на меня водой изо рта поплевала-побрызгала, я в себя пришла. Груня сказала: Синеглазка в тебе родимые места признала, домой, под землю, отдохнуть на лето пошла. Не поймешь ее, Груню: то ли дразнится, то ли всерьез.
Липа вроде и не постарела – такая же круглая, востроглазая, совсем на колдунью из сказки не похожа. Коты разноцветные ходят туда-сюда, как челнок на ткацком станке. Хвосты длиннющие – кот давно прошел, а хвост еще тянется. Филин Тиша тоже жив, сидит на приступке, глазами лупает. Я ему палец сунула, он зашипел и клюнул. Серьезный!
Липа как будто и не удивилась почти, меня увидав. Наверное, новости ей еще прежде из Торбеевки принесли.
Я Липе про деда Корнея, к которому она меня пять лет назад посылала, все чин чином обсказала: жив, нищенством промышляет, малых наставляет, а в горячо любимый им лес и не ходит почти – ноги плохие стали. Еще вернула десять рублей, которые она мне когда-то в дорогу дала. Липа брать не хотела – вот странное дело, что ж у нее лишнее, что ли? Если уж я жива осталась, чего же не взять-то? Оставила целковые на столе.
После обстоятельно поговорили про Камишу. Липа все расспросила, и как кашляет, и как спит, и как кушает, и когда температура поднимается, и что городские доктора говорят. Обещала сделать своих отварчиков к четвергу из прошлогодних сборов, а новые только когда цвет нарастет. Доживет ли Камиша?
Уже когда уходили, Липа вдогонку спросила:
– Что ж, много пьет Корней-то?
Я кивнула, что ж против правды… Липа только вздохнула и пригорюнилась. Груня позже спросила: «Как, ты думаешь, промеж них?»
– Никак не думаю, – ответила я. – На то и люди, чтоб промеж них что-то было. Тебе интересно – ты и спроси.
Я знаю, что Груня постесняется, не спросит. Ну а мне-то зачем лезть? Своих дел мало?
* * *Антон Михайлович стоял, расставив короткие ножки, заложив большие пальцы за отвороты жилета, и поучал Александра, как вести хозяйство. Учитывая, что его собственные владения много лет оставались убыточны, и были заложены-перезаложены, выглядело это анекдотично. Неужели он сам этого не чувствует?
Александр терпел ради Макса. И не понимал, зачем этот человек вообще притащился в Синие Ключи. Его же никто не звал. Впрочем, Любу тоже не звали и не ждали…
Высокий голос Антона Михайловича звучал в ушах, как однообразное мушиное жужжание.
– …Так много новостей в нашем кругу. Вот уж воистину – то густо, то пусто. Явление Любови Николаевны – это уже само по себе сенсация… А еще вдруг всякие матримониальные слухи… Вы слышали, что ваша кузина Юлия фон Райхерт помолвлена с Сережей Бартеневым? Ну что я спрашиваю? – слышали, конечно, ведь вы же с ней дружны с детства…
– Юлия помолвлена с Бартеневым? – ровно переспросил Александр.
– Да, да, – закивал головой Антон Михайлович. – Я это наверное знаю, ведь моя жена известная писательница, вы понимаете, она вращается в кругах… Что ж – это странная партия, учитывая слухи, которые ходят о Сергее, но с финансовой точки зрения… Впрочем, в Синих Ключах ведь тоже есть свой матримониальный слух, правильно я понимаю? – Антон Михайлович подмигнул Александру, но в этот момент увидел выражение его лица и буквально застыл в состоянии подмигивания.
– Извините, но я должен вас оставить, – ровно произнес Александр и вышел, двигаясь деревянно, как оживший манекен.
Антон Михайлович так и остался стоять – с дурацки искривленной физиономией. Горничная Феклуша заглянула в комнату и захихикала. Антон Михайлович тут же сделал вид, что подмигивает именно ей.
* * *ДНЕВНИК ЛЮШИ (вторая тетрадь)
В отцовой комнате стоял диван. Точнее, даже не стоял, а царил – огромный, красного дерева, со шкапами и полками, обитый бордовым плюшем и похожий в конце концов на геенну. Когда я на нем располагалась, я чувствовала себя бесом и всегда вспоминала поповну Машу.
