Елена Арсеньева - Осень на краю
Поручик приказал:
– В случае нападения первый залп в воздух, а второй – по нападающим!
Шелестели слухи, мол, прямо с парада могут отправить на фронт.
Странное, неприятное чувство стеснило душу Марины. «Да что я, трушу, что ли?!» – не могла она разобраться в своих ощущениях.
Очень может статься, что она и в самом деле трусила. И, если честно, мелькала мысль: будь возможность дать отсюда деру, исчезнуть бесследно, воспользовалась бы она такой возможностью или все-таки нет?
«Нет, нет! – страстно уверяла себя Марина. – Иначе чем же я отличаюсь от жалких мещанок вроде Сашки Русановой и Груньки Васильевой? Нет, сейчас Россия близка к гибели, как никогда, и я не могу… я должна!»
Когда на Дворцовой площади построились во взводную колонну, по рядам прошло волнение: прибыл сам Александр Федорович Керенский.
Грянул оркестр. Батальон пошел поротно. Отбивая шаг, Марина украдкой косилась на главу Временного правительства.
Впечатление осталось самое унылое. Ни мужественности, ни особого ума и благородства в лице. И такой неприятно толстый, рыхлый, широкобедрый, словно женщина.
Боже мой, и он заменил царя? Царя?!
«Да ну, великое дело – Николашку заменить!» – попыталась подумать Марина с прежним, привычным пренебрежением, но ощутила, что не может. Царь был один. Какой-никакой, но он был один. А этот толстый, рыхлый, испуганный… может, конечно, он и хитер, и умен, и пролазлив, но таким, как он, пятачок пучок в базарный день. Лавочник, кулачок, заводчик…
Тяжко стало на сердце: да где ему удержать сорвавшуюся с цепи махину Россию!
«И мы не поможем!» – впервые прозрела Марина, и на сердце стало еще безотрадней. О, чего бы она только не дала, чтобы сейчас оказаться подальше отсюда!
Подальше? А где? В Энске, на задворках аверьяновского дома? В Х., в своей избенке близ кладбища? В Ново-Николаевске, в тифозном бараке? В тюремной камере?
Нет, ей нет места на свете.
Нет ей места на свете, кроме этой продутой октябрьскими сырыми ветрами площади.
– Ну диво ли, что бабы такую бабоватую персону охраняют! – донесся шепот острячки Парамоновой.
Кто-то громко, непочтительно прыснул, а впрочем, лица у всех были скорее торжественные. Все-таки какой-никакой, а глава правительства!
Марина опустила глаза, прогнала свои малодушные мысли. Поздно! Назвалась груздем – полезай в кузов!
Дважды прошли по площади поротно, второй раз – ощетинившись штыками, а когда перестроились на третий раз, весь батальон вышел, маршируя, с площади и двинулся в направлении вокзала, а третью роту повели к воротам дворца.
– Поставить винтовки в козлы! – скомандовал поручик. – Вольно!
Командиров куда-то позвали, рота ждала. В таких случаях всегда находятся вездесущие люди, которые что-то где-то слышали, что-то знают больше других, а потому берут на себя труд оповещать остальных. Прибежала Синицына, горнистка, и зачастила своим звонким, словно и впрямь птичье чириканье, голоском:
– На заводе Нобеля взбунтовались рабочие, нас отправят туда для реквизиции бензина.
– Вот те на! – вскинулась Парамонова. – Наше дело – фронт, а не городские беспорядки!
Но когда раздалась команда: «В ружье!» – все мигом построились.
Подошел мрачный Левашов.
– Казаки отказались защищать дворец, – объявил он. – Пулеметы оставили юнкерам. Теперь у Временного правительства только наша рота и Михайловское артиллерийское училище. Так что… – Он сокрушенно умолк, но тотчас вскинул голову: – Не посрамим, сестры, себя и присяги!
– Так точно! – прокатилось по рядам.
Что-то словно толкнуло Марину в бок, слева, под сердцем. «Вот оно! Начинается!»
Роту ввели во дворец. Роскошь вокруг была такая, что дух отнимало, и как ни силилась Марина уверить себя, что все это самодержавная отрыжка, восхищение красотой и изысканностью пересиливало отвращение.
– Покои Екатерины Великой! – сказал кто-то почтительно.
«Распутницы и развратницы!» – могла бы сухо добавить Марина, но промолчала – стеснило горло.
Черт знает, что творилось в ее душе! Наступал вечер, и такая тьма царила за окном, словно все злые силы мира подступили к окнам дворца. Комната «развратницы и распутницы», освещенная слабым мерцанием свечей (лампы то вспыхивали, то гасли, а потом электричество отключили совсем… прошел слух, что электростанцию взяли большевики), казалась островком покоя среди бушующего моря, вся вода в котором была ядовитой.
«Как, почему я не понимала, не чувствовала этого раньше? – потрясенно подумала Марина. – Почему я не ценила таких минут тишины?»
Но это была не тишина. Это было затишье перед бурей!
Новости во дворец приходили самые мрачные.
Михайловское артиллерийское училище почти в полном составе перешло к большевикам. Потом-то стало ясно, что юнкеров увел обманом комиссар Абрам Гундовский (на смерть увел!), но факт оставался фактом – они ушли и увели броневики, так что теперь на защите Временного правительства стоял только женский добровольческий батальон. А вернее – одна его рота. И рота юнкеров…
Кто-то сказал, что по телефону передали: Смольный вызвал кронштадтских матросов, и в Неву вошла целая флотилия. Отряды рабочих и солдат стекались со всех районов города. Штаб округа, верный правительству, приказал развести мосты, но большевики свели их снова.
Началось утро 25 октября… потянулся день… пальцы так и тянулись к куркам, ни у кого уже не было надежды, что с комиссарами удастся договориться миром.
Какой может быть мир, когда речь идет о жизни или смерти?! Или они, или мы…
Потом, позже, Марина уже не могла отличить, какие сведения просачивались во дворец в ту ночь, а что она узнала потом, от разных людей. Наверняка она помнила, что вечером их вывели на баррикады, сооруженные юнкерами.
Стемнело. Поручик Левашов сообщил, что большевики предъявили правительству требование сдаться.
Марина только зубами скрипнула, услышав об этом.
– Приезжал от них из Смольного какой-то Юрский. Хрен его знает, кто он, – трещала вездесущая Синицына. – Слышал кто-нибудь о таком?
– Чи жид, чи поляк… – пробормотал кто-то. Кругом угрюмо засмеялись.
Чуть пробило девять вечера, загремели выстрелы. Началась атака большевиков. Ружейная стрельба, пулеметные очереди, залпы с Невы…
Марина подняла голову и увидела словно бы сотни светлячков – пулеметные очереди проходили поверх баррикады. Она вдруг вспомнила, как приняла светлячка за человека с папироской. Боже ты мой, каким чудесным, живым показалось это воспоминание!
