Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
– Что это, Люшка?
– Ерофеев день! – ору я прямо ей в лицо. – Нечисть под землю проваливается!
Груня быстро, мелко кивает и крестится. Она знает про Ерофеев день.
У Синих Ключей я словно обретаю новое дыхание. Груня падает на скамью, а я встаю на колени у своего маленького ключика, плещу в лицо холодной, чуть солоноватой водой. Кажется, что вместе с сажей, потом и слезами с меня слезает старая кожа. Как с ящерицы. Над Дедушкой – самым большим ключом – столбом завивается синеватый пар. Груня указывает на него пальцем, морщится от страха.
– Синеглазка с ледяным сердцем вылезать собирается! – кричу я. – Зима идет! Ее время! Чтоб сердце не растаяло!
Груня переводит на меня указующий палец.
– Ты – Синеглазка, – говорит она. – Синие глаза, ледяное сердце.
Я начинаю смеяться и не могу остановиться. Падаю на мокрую землю, лежу на боку, свиваясь в клубок так, что колени ударяют по зубам, и распрямляясь обратно. Груня смотрит со страхом, не приближаясь. Я понимаю, что умираю, но это нисколько не трогает меня, не вызывает протеста. «Вот и кончились Осоргины,» – звучит в моей голове холодный и насмешливый голос отца.
Вдруг кто-то огромный сильно толкает меня в бок. Глухо урчит брюхом и выдыхает огнем прямо в мое мокрое, уже смертно обледеневшее лицо. Неужели и вправду Леший?!! Я дико ору, и возвращаюсь в себя от ужаса и любопытства.
Груня помогает мне подняться. Она боялась меня, но не боится Лешего?!
– Чить, чить, Голубка! У-ушла, девочка! – строго и гнусаво говорит Груня и отцепляет Голубкины зубы от рукава своего старого зипуна. – У-ушла! Я ж ей помогаю, не видишь разве?
Когда я обретаю способность видеть, мир кажется значительно ярче, чем был до моего падения. Может быть, это рассвет?
– Груня? – зову я.
– Что? – Груня дотрагивается до моего лица и тут же отдергивает пальцы. – Лед!
Голубка дышит мне в ухо, обнюхивает, как будто тоже наново знакомится. Темноту за оврагом размыло вязкой синевой. Я чувствую себя странно, но вовсе не так плохо, как прежде. Мне почему-то хочется сказать:
– Здравствуйте, это я!
Кому сказать? И кто это – я?
Груня стоит, сгорбившись, закрыв ладонями рот и плотно зажмурив глаза. Я боюсь прикоснуться к ней. Мне кажется, она закричит или даже сомлеет. Что же случилось? На исходе Ерофеева дня я, вместо того, чтобы умереть, во что-то превратилась? Во что-то еще более ужасное, чем было прежде?
* * *Максимилиан выслушал меня внимательно, ни разу не перебил.
Молчал. Я понимала его – ни одно слово не годилось.
Потом – с лунным лицом, уже Страж Порога – он опустился на колени. Это получилось у него так грациозно и естественно, как другие едят ножом и вилкой или плетут кружева.
– Люба, не делай этого! – сказал он. – Это верная гибель для вас обоих. Я умоляю тебя.
Я молчала, смотрела сверху вниз. Он, как в романе, дарил мне прощальный подарок. Жалко, что Камиша не могла подглядеть из-за кустов – ей бы наверняка понравилось.
– Хочешь, уедем с тобой за границу, в другую страну? Лев Петрович и его Гвиечелли наверняка могут это устроить. Я покажу тебе Рим, Париж… Или уедет Алекс? Я не знаю, почему он это сделал тогда, и не хочу знать. Но он уедет, и ты никогда больше его не увидишь… Откажись от своего ужасного замысла, умоляю, не губи ради мести свою жизнь…
Интересно, он и в самом деле готов был ехать со мной в Париж? Думаю, что в эту минуту – да. Страж Порога не может врать. Он может только фантазировать. Мне было немного жалко обрывать действие. Оно как будто сошло со сцены самого красивого из моих погибших театриков. Но куклы не движутся сами по себе. Кто-то должен шевелить проволочки…
– А я вовсе и не собираюсь гибнуть, – усмехнулась я. – Тут простой расчет. Мой отец накануне смерти расставил замечательную ловушку. Я – его дочь. Мне нужны мои Синие Ключи и дети, которые их унаследуют. Александр Кантакузин тоже может отказаться гибнуть – повернулся и ушел. Я разве побегу следом с отравленным кинжалом от Гвиечелли? Не побегу. Так что посмотрим теперь, как все сложится…
Я не хотела выставлять Максимилиана дураком. Он был ужасно-ужасно красив и романтичен в эту ночь. Мне даже стало немного жаль, что ночь любви я задолжала не ему, а неуклюжему врачу-революционеру Арабажину.
Я протянула руку и помогла Арайе подняться с колен.
Пора уже идти спать. Камиша, как ребенок: всегда ждет, чтобы я сказала ей «спокойной ночи».
И завтра, и впереди еще много дел. Как и прежде в Синих Ключах, звуки, запахи и цвета мешались между собой. Истлевающий лунный свет звучал свирелью и щекочуще пах свежим холодным навозом.
Глава 33,
В которой Максимилиан страдает, а Юлия фон Райхерт разрывает помолвку.
– Максимушка, соколик, скушай щичек свеженьких, зелененьких, из щавеля да крапивки. С яичком, со сметаночкой, с укропчиком, все, как ты любишь…
Фаина, дряхлая служанка Лиховцевых, с молодости была глуховата, а нынче к тому почти ослепла. Впрочем, держали ее в доме не только из жалости. Из старой крепостной дворни, Фаина девчонкой прислуживала еще бабушке Софии Александровны, подавала ей нюхательную соль и корзину с рукоделием, много после, зная все закоулки и тайны старого дома, была первой наперсницей маленькой Сони, потом играла в бирюльки с Максимилианом и учила его вязать на спицах, словом, служила живым воплощением традиций… Сейчас, не зная, что предпринять, Софья Александровна кинулась к старой служанке за помощью и поддержкой.
– Что ж это деется-то, соколик, третий день не кушаешь ничего! Возьми хоть пирожок яблочный, медовый – мать сама, своими рученьками белыми, для тебя испекла! Не пугай мать-то! Не гневи Бога!
– Фаина, не кричи, уйди! – попросил Максимилиан, обхватывая голову одной рукой, а другой осторожно подталкивая темную, свернутую как высохший лист старушку к дверям. – У меня голова болит.
Как многие глуховатые люди, Фаина была громкоголоса, ее надтреснутый визгливый дискант резал уши.
– Пирожки я, как хочешь, вот туточки оставляю! – вызывающе крикнула Фаина. – Грех это – от материных рук не отведать!
– Ладно, ладно… Иди уже! – пробормотал Максимилиан, ничком валясь на тахту, укрытую потертой оленьей шкурой.
