Елена Арсеньева - Несбывшаяся весна
У нее перехватило горло.
– Ох, дура, – сказала Надя, и лицо ее вдруг ужасно скривилось. – Дурища, сама разрюмилась, и меня развезло!
По ее багровой щеке поползла слеза, потом другая…
Александра закрыла лицо руками.
– Эй, землячка, – раздался рядом шепелявый, надтреснутый голос. – Хочешь, привет брату передам? Может, он за меня словечко замолвит?
Александра отняла руки от глаз, оглянулась.
Мурзик!
– Ты чего пунишь? [25] – прорычала Надя-Кобел, видимо, страшно разозленная, что кто-то, вдобавок мужчина, увидал ее в минуту преступной женской слабости. – У нее брат небось где? Тоже на зоне! Тебя что, в другой лагерь переводят? Или так просто, туфту гонишь? Эх, бабе и без того худо, а еще ты…
– Да ладно, бросьте, все обойдется! – усмехнулся Мурзик, помахал рукой да и пошел по направлению к своему пятому бараку, напевая:
Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом:
Я в каморку свою
Пробирался с трудом.
Взял я острый кинжал
И пронзил себе грудь,
Пусть невеста моя
Похоронит мой труп!
Александра и Надя-Кобел смотрели ему вслед.
Прорыдав последние слова, Мурзик вдруг заорал на весь лагерь – до того противно, пискляво, дурашливо, что женщины вздрогнули:
Тра-ля-ля ля-ля-ля,
Еще раз тра-ля-ля,
Пусть невеста моя
Похоронит мой труп!
А затем, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты своего жульничества облапошенным им простакам, Мурзик выкрикнул:
Принесли его домой —
Оказался он живой!
И скрылся за углом барака.
Надя-Кобел покрутила пальцем у виска и угрюмо вздохнула. Она довела Александру до санчасти и велела санитару Фролову никому дверей не отворять. Пусть хоть кто там за ней помирает и даже нож у него из груди торчит! Не отворять, и все, если рядом с этим человеком не будет доктора Никольского, или начальника лагеря, или, на худой конец, ее самой, Нади-Кобел.
Александра думала, что глаз не сомкнет, однако уснула, едва легла на свой топчанчик. Она хотела бы увидеть во сне Игоря или Олю, но не видела никого, только песик-братик раз выглянул, молодой, взъерошенный какой-то, но тут же скрылся, словно спохватившись, и ночь прошла в пустом сером тумане. А к утру очень голова заболела, так заболела, что даже страхи как-то поутихли.
Так потом день и промучилась.
Из санчасти ни на шаг не уходили доктор Никольский и санитар Фролов. Надо понимать, охраняли Александру. Собирались даже остаться тут ночевать, но вечером…
Вечером снова пришла Надя.
Сняла с головы знаменитый тюрбан, обнажив стриженую макушку, и рассказала: нынче на лесоповале Мурзик встал перед бригадой на колени в снег и признался, что убил Кочегара. Убил, чтобы спасти от него Маманью. Потом сказал, что хочет выкупить жизнь Маманьи своей кровью и просит дать ему клятву, что в обмен на его кровь они поклянутся Маманью больше не трогать. И если кто нарушит ту клятву, то чтоб его на ножи поставили.
Ошеломленные авторитеты поклялись, что такой человек, кто решится его последнюю волю нарушить, будет заживо на клочки растерзан. И они лучше сами Бульку заранее пришьют, чем дадут ей хоть слово поперек вякнуть. Так что, Мурзик, не тревожься, сказали, все будет путем. Маманья в безопасности. Пускай дальше живет!
Получив это нерушимое слово, Мурзик неторопливо вынул из рукава спрятанный там жульман и на глазах у всех перерезал себе горло.
«Но он же привет Шурке собирался передать… Значит, Шурка умер!» – это было первое, что подумала Александра. Потом она заплакала. И никак не могла понять, по ком же плачет: то ли по Шурке, то ли по Мурзику. А какая вообще-то разница?
* * *Ольга вспомнила, как Варвара Савельевна сказала однажды: «Караимы говорят: бывает, что в степи прилетит пуля ниоткуда и убьет тебя, когда ты радостно смотришь на солнце».
Вот она, та пуля. Прилетела.
– Ага, – сказал Поляков спокойно. – Все-таки это был именно «ТК», а не «браунинг».
Петр кивнул:
– Совершенно точно. Где коробка? – И он сильней ткнул Ольгу в висок стволом.
Глаза Полякова чуть сузились, и Ольга, поймав его взгляд, проговорила, словно под диктовку:
– Не здесь. Я ее спрятала внизу.
– Где?
– В прачечной.
– Где?!
Петр отпихнул ее так, что она упала на колени, а сам в одно мгновение оказался сидящим на кровати рядом с Поляковым.
– А сейчас!.. – закричали за занавеской. – А сейчас выступает наш знаменитый клоун-фокусник Вася-Не-Горюй!
Затрещали хлопушки.
– Будете фокусничать, – предупредил Петр, приставляя пистолет на сей раз к голове Полякова, – пристрелю обоих. Никто ничего не услышит.
– Новые анекдоты! – кричал Вася-Не-Горюй. – Новые анекдоты про Гитлера! Стоят Гитлер и Геринг на вершине берлинской радиобашни. «Что бы такое сделать, чтобы повеселить берлинцев?» – размышляет Гитлер. Геринг отвечает: «А почему бы тебе просто не спрыгнуть вниз?»
Захохотали громче хлопушек.
– Петр, – с трудом выговорила Ольга, потирая висок, – это правда, что ты был с Никитой, мужем Варвары Савельевны, в лагере?
– Да, правда.
– А за что тебя посадили?
– Не заговаривай мне зубы, Оленька! – усмехнулся Петр. – Какая разница, за что? Я там жизнь провел. Сначала в их поганых детдомах, потом в тюрьмах, потом в лагерях. Ну, так и быть, скажу: попал туда за родителей, вернее, за моего дядьку.
– Который тут, в Энске?
– В Энске у меня никого нет. Только… соратники. Помощники.
– Это Братчиков твой помощник? – спросила Ольга.
– Партайгеноссе, – уточнил Поляков с непроницаемым выражением.
– Поосторожней, ты, паршивая советская сволочь! – посоветовал Петр. – Знаешь, за что ты словил пулю? С самого начала пуля предназначалась ей, – он кивком указал на Ольгу. Потом чуть повернул голову, вонзил в нее взгляд. – Как только Валентина рассказала мне, что ты начала болтать про моего дядьку в Энске, я понял, что ты стала опасной. Вдруг бы кто-то начал меня проверять? Я хотел пристрелить в той подворотне вас обоих. Но ты ни с того ни с сего сорвалась с места и кинулась бежать. Пришлось ограничиться майором. Я тогда мысленно тебя похвалил: какая девочка принципиальная, ну прямо Павлик Морозов в юбке. А ты что сделала? Немедленно изменила своим принципам. Что, он тебя под пистолетом заставил?
– Пистолет ты у меня забрал, – проговорил Поляков.
