Элизабет Лоупас - Блеск и коварство Медичи
— Настоятельница разрешила мне поговорить с тобой.
— Мне еще нужно выскрести пол в кладовой, когда я закончу здесь, и все это надо успеть до ужина.
— Полы и до завтра подождут. Пойдем.
Кьяра отложила совок и вынула пробку из кадушки. Щелок сам собой вытечет в котел. Она развязала фартук для стирки и сняла его. Сама она не носила ни монашеской хламиды, ни вуали, поскольку не была послушницей, ни даже служанкой — поденщицей. Ее держали в монастыре просто из милосердия. Кьяра носила старое шерстяное платье с дюжиной заплаток, фартук и чепец, прикрывавший остатки ее волос.
Вместе с донной Хименой она вошла в крытую галерею. Воздух был чист и прохладен. Некоторое время они просто шли, не разговаривая. Беломордая Виви с гордым видом трусила рядом с ними.
Кьяра не помнила, как обрезали ее волосы. Об этом ей рассказала донна Химена. Их подстригли в первые дни в Ле Мурате, поскольку она бредила в лихорадке, а всем известно, что верное средство от безумия — это как можно короче состричь волосы, для того чтобы прикладывать к голове припарки из валериановых листьев.
По всей видимости, валериана не слишком помогла. Потом от примочек отказались и просто запирали Кьяру на время приступов. Волосы отросли, но уже не были такими шелковистыми и темными, как раньше. Настолько темные, что кажутся черными, с синим и фиолетовым отливом… Кто же так говорил? Кьяра не могла вспомнить. Насколько можно было судить об этом без зеркала, ее новые волосы были жесткими, прямыми, обыкновенного каштанового цвета. Длиной они достигали половины спины, оканчиваясь между лопаток.
«Она же больная», — перешептывались сестры, не заботясь о том, слышит ли их Кьяра. «Одержимая», — говорили некоторые. Под своей грубой одеждой Кьяра продолжала носить неограненный лунный камень на серебряной цепочке. Она позабыла, что он означает и есть ли у него какая-нибудь ценность, но у нее возникало чувство некоего благополучия в связи с ним, особенно когда головные боли становились невыносимыми и голоса демонов кричали внутри нее. Никто не видел, что она носит на шее этот камень, потому что монахини никогда не раздевались полностью, даже во время купания. Кто-то однажды научил ее, как нужно мыться пристойной женщине, с миской и тряпкой, благонравно не снимая одежды. Кто это был, она тоже не могла вспомнить.
— Здесь так хорошо, — сказала Кьяра. — Я нечасто бываю в часовне. А почему вы меня сюда привели?
— Тут кое-кто хочет поговорить с тобой.
— Я не хочу ни с кем говорить.
— Моя дорогая, — мягко сказала донна Химена, — ты помнишь имя Руанно делль Ингильтерра?
Руанно делль Ингильтерра.
Какое-то иностранное имя… Понадобилось мгновение, чтобы в памяти возникло лицо. А потом потоком хлынули воспоминания — слишком много воспоминаний, чтобы с ними совладать. Вспомнилось лицо, а потом руки, ладони в шрамах, которыми он касался ее… и голос, шептавший ей на своем странном языке. Тароу-ки — это она запомнила больше всего. Это слово означало «бульдожка». Он многому ее учил, но Кьяра не могла вспомнить, чему именно.
— Руан, — невольно произнесла она, и звук ее собственного голоса показался ей незнакомым. Откуда ей было знать, что она звала его Руаном?
— Руан здесь?
— Да, — ответила донна Химена и замолчала, глядя на абрикосовое дерево, росшее на шпалере у стены. Плоды его давно были собраны и сушились, но листья оставались еще зелеными. — Дорогая, я должна тебе кое-что рассказать. Никогда не думала, что до этого дойдет. Мне казалось, что он давно забыл тебя.
Кьяра присела и погладила Виви по голове. Из всех собак великой герцогини выжила только она. Монахини любили Виви. Большинству из них очень хотелось детей, и они относились к собакам, словно те были детьми. Если бы не донна Химена, Кьяру давно выгнали бы на улицу, а Виви оставили себе.
— Он и вправду забыл обо мне. Обо мне забыли все, кроме вас.
— Ох, Кьяра! — Донна Химена погладила ее по голове почти тем же движением, каким Кьяра гладила Виви. — Так было бы лучше для тебя самой, да и для них — просто забыть тебя… Считать тебя сумасшедшей, которой больше никогда не стать собой. Я всех в этом убедила, кроме магистра Руанно.
Кьяра промолчала, а затем встала, и они пошли дальше.
— Он бывал здесь и раньше, — сказала донна Химена. — Он писал тебе письма.
— Письма? Что-то не помню…
— Я тебе их не показывала.
Кьяра нахмурилась. Ей показалось, что ее голова была похожа на какой-то высохший клочок сада, растрескавшуюся землю которого внезапно полили и взрыхлили острыми граблями. Внутри этой почвы начали лопаться семена, выталкивая будущие стебли и листья на свет.
— Раз были письма, я хочу их прочесть.
Донна Химена посмотрела в сторону. Ее жалкое сморщенное лицо выглядело печально, испуганно и виновато.
— Я сожгла их, — чуть слышно призналась она. — Чтобы защитить тебя. Думала, что магистр Руанно оставит свои попытки. Когда он пришел в первый раз, ты была действительно больна, и я не солгала ему, когда сказала, что ты не помнишь ни себя, ни его, и вообще ничего. Он передал мне лекарство, но я боялась давать его тебе. Ты была очень больна, и я опасалась, что лекарство может убить тебя.
— Лекарство?
— Бутылочка с прозрачной жидкостью. Он сказал, что это очень сильное лекарство и я должна наносить одну каплю тебе на кожу раз в семь дней. Я бросила его в огонь вместе с письмами, а ему сказала, что тебе ничего не помогло.
Наносить по одной капле каждые семь дней, после воскресного причастия, причем каждый раз на новый участок кожи…
— Я ему все время говорила, что лекарство тебе не помогло, даже когда тебе стало лучше. Это все мне казалось колдовством, Кьяра, а ты была так больна, и мне хотелось защитить тебя. — Она закрыла лицо руками и заплакала. Ее худые плечи тряслись. — Прости меня, прости. Я надеялась, что ты примешь обеты и навсегда останешься здесь. Если примешь обеты, тебя избавят от самой тяжелой работы. Кьяра, ты — единственное, что осталось у меня от прежних дней, ты и Виви. Все, что осталось у меня от моей дорогой Изабеллы.
Изабелла. Лопнуло еще одно семя, и еще один тонкий росток витой спиралью устремился к свету. Изабелла де Медичи, сестра великого герцога, мертва, убита…
Кьяра сжала в кулак левую руку. Два пальца на ней были уродливо искривлены. Теперь она вспомнила, как это произошло.
— Не плачьте, — сказала она. Она совсем не рассердилась на донну Химену. Как она могла на нее сердиться, если та неустанно любила ее, защищала, заботилась о ней? — Если и есть что прощать, то я прощаю вам в сто раз больше. Какая теперь разница? Вы ведь сказали, что много раз отправляли его восвояси.
