Александр Дюма - Невеста республиканца
В этой партии воплотилась революция; эта партия желала ее со всеми ее последствиями, чтобы народ в один прекрасный день мог воспользоваться всеми ее результатами.
Этой партии приходилось бороться против двух других: одна стремилась во всем превзойти ее, другая, наоборот, — удержать. Эти две партии были: партия Гебера и партия Горы Дантона.
В «Отце Дюшене» Гебер популяризовал всю непристойность языка; побежденных он преследовал бранью, казни сопровождались смехом. В скором времени его успехи сделались угрожающими: архиепископ парижский и все его викарии отреклись от христианства; католический культ был заменен культом разума, церкви закрылись; Анахарсис Клоотц сделался апостолом нового божества. Комитет общественного спасения испугался могущества этой ультрареволюционной партии, которую с падением Марата считали погибшей. Робеспьер взялся один напасть на нее. Пятого декабря 1793 года он произнес против нее с трибуны громовую речь, и Конвент, бешено аплодировавший отречению от религии по требованию Коммуны, постановил, по просьбе Робеспьера, который также хотел установить свою религию, что всякое наличие и всякие средства, направленные против свободы вероисповедания, должны быть запрещены.
Дантон от имени умеренной партии Горы требовал отмены революционного правительства; «Старый Францисканец», под редакторством Камилла Демулена, сделался органом партии. Комитет общественного спасения, другими словами диктатура, был создан исключительно для подавления врагов внутренних и для отражения врагов внешних, и так как он полагал, что подавил смуту внутри и победил на границе, то потребовал, чтобы власть была уничтожена ибо, на его взгляд, она сделалась бесполезной, а впоследствии могла сделаться опасной. Революция уничтожала, а он хотел восстанавливать на той почве, которая еще не была засорена.
Таковы были три партии, которые в марте 1793 года, время нашего рассказа, составляли Конвент. Робеспьер обвинял Гебера в атеизме, а Дантона в продажности; они обвиняли его, в свою очередь, в честолюбии, и кличка «диктатор» стала циркулировать по Парижу.
Таково было положение вещей, когда Марсо, как мы уже сказали, увидел в первый раз Дантона, который сделал из оркестра трибуну и рассыпал перед окружающими свои могучие речи. Играли «Смерть Цезаря»; нечто вроде пароля было дано дантонистам. Они все присутствовали на спектакле и, по сигналу своего предводителя, должны отнести на счет Робеспьера следующие стихи:
Да, пусть Цезарь будет велик, но Рим пусть будет свободен.
Боги, владычица Индии — раба на берегах Тибра,
Что нужды, что ее имя царит повсюду
И что ее зовут царицей, тогда как она в оковах.
Какая польза моей родине, римлянам, которых ты презираешь,
Знать, что у Цезаря явились новые рабы,
Гордые персы не враги нам,
Но у нас есть больший враг. И я уверен в этом.
Вот почему Робеспьер, предупрежденный Сен-Жюстом, находился в этот вечер в Национальном театре. Он прекрасно понимал, какое страшное оружие попало бы в руки его врагов, если бы им удалось сделать всеобщим достоянием обвинение, которое они направляли против него.
Тем не менее Марсо напрасно искал его в этом ярко освещенном зале, и его взор, утомленный бесплодными поисками, упал на группу у оркестра, громкий и оживленный разговор которой привлекал к себе всеобщее внимание зала.
— Я видел сегодня нашего диктатора, — сказал Дантон. — Нас хотели помирить.
— Где же вы встретились?
— У него; мне пришлось подняться на третий этаж к нашему неподкупному.
— О чем же вы говорили с ним?
— Что я знаю, как меня ненавидит комитет, но что я не боюсь его. Он отвечал на это, что я ошибаюсь, что там не имеют дурных намерений относительно меня, и нам необходимо объясниться.
— Объясниться! Объясниться! Это хорошо с людьми добросовестными.
— Справедливо, так я ему и ответил; тогда он нахмурил лоб и крепко сжал губы. Я продолжал: «Конечно, надо обуздать роялистов; но делать это необходимо осмотрительно и не смешивать военных с невиновными. — А кто же сказал вам, — отвечал сердито Робеспьер, — что осуждали невиновных? — Что ты скажешь? Не было случая, чтобы осуждали невиновных!» — воскликнул я, обращаясь к Геро де Сешелю, который был со мною. И ушел.
— И Сен-Жюст был там?
— Да.
— Что он говорил?
— Он проводил рукою по своим прекрасным черным кудрям и время от времени поправлял свой галстук.
Сосед Марсо, сидевший с ним рядом, обхватил руками голову, задрожал, из его уст послышался легкий свист; Марсо не обратил на него внимания и стал следить за Дантоном и его друзьями.
— Франт! — заметил Камилл Демулен о Сен-Жюсте. — Он так высоко ценит себя, так высоко держит на плечах голову, точно он коронованная особа.
Сосед Марсо поднял голову, и генерал узнал в нем красавца Сен-Жюста, бледного от гнева.
— А я, — громко воскликнул он, подымаясь во весь рост, — я заставлю тебя, Демулен, нести твою голову, как святой Дени.
Он повернулся, все расступились перед ним, чтобы пропустить его, и он вышел из театра.
— Ха, ха, ха! Кто же знал, что он так близко! — воскликнул со смехом Дантон. — Честное слово, письмо дошло по адресу.
— Ах, кстати, — обратился Филиппо к Дантону, — ты не читал памфлета Лайя на себя?
— Что, Лайя пишет памфлеты? Он переделал бы лучше своего «Друга закона». Любопытно почитать этот памфлет.
— Вот он.
Филиппо подал ему брошюру.
— И даже подписал его, черт возьми! Но он ведь не знает, что если не спрячется у меня в погребе, так ему свернут шею.
— Шт! Шт! Занавес поднимается.
Легкое шиканье пронеслось по залу; молодой человек, не участвующий в разговоре, продолжал, тем не менее, частный разговор, хотя действие уже началось. Дантон дотронулся до его плеча.
— Гражданин Арно, — вежливо, но с оттенком легкой иронии произнес он, — дай мне слушать, как если бы играли «Марию в Минтурнах».
Юный автор был слишком умен, чтобы не заметить просьбы в этих словах; он замолчал, и воцарившаяся тишина дала возможность слушать одно из наиболее скверных произведений — «Смерть Цезаря».
Тем не менее, несмотря на тишину, было очевидно, что никто из заговорщиков не забыл повода, ради которого он пришел сюда; они обменялись взглядами, знаками, становившимися более частыми по мере того, как актеры приближались к явлению, которое должно было вызвать взрыв. Дантон наклонился к Камиллу.
— Это будет третье явление, — тихонько заметил он.
И он повторял стихи одновременно с актером, словно желая ускорить его слова, когда явились те, которые предшествовали условленной сцене:
