Сюзанна Кирсли - Забытая история любви
— Как это случилось?
— Было сражение, — промолвила графиня. — У деревни под названием Мальплаке. Страшная битва, так написал в письме брат.
— Мальплаке.
«Нет, все это не по-настоящему, — подумала она. — Далекое место с таким непривычным названием. Не по-настоящему».
Она слышала, как графиня говорит, но слов ее не понимала, да и не старалась понять. Ей достаточно было просто сидеть здесь, чувствовать под руками песок и смотреть на линию, где море сходится с небом и где, казалось, в любое мгновение может показаться белая точка приближающегося паруса.
Волны все так же мягко накатывались на берег и скользили обратно, чайки продолжали висеть, покачиваясь в воздухе, и перекрикиваться пронзительными голосами. Их крики заглушали хохот детей, игравших у воды.
А потом смех Анны зазвучал громче остальных, и в тот же миг что-то будто разорвало Софию изнутри, скомкало ее, как пальцы комкают лист бумаги. Но она стала сопротивляться, попыталась удержать нахлынувшие слезы, да так, что от напряжения у нее задрожали губы, но бесполезно. В глазах все затуманилось, она перестала видеть и далекий горизонт, и графиню, с тоской смотревшую на нее снизу, и первую слезинку, скатившуюся по щеке, она не смогла сдержать так же, как не смогла удержать последнюю песчинку, скользнувшую у нее между пальцев.
И она перестала сдерживаться.
Я не хотела смотреть. Очень не хотела. Но знала, что выбора нет. Конверт все еще лежал там, где я его оставила, на самом углу моего рабочего стола, подальше от меня. Он пролежал там весь день после моего возвращения из Эдинбурга. Из портфеля я достала его только потому, что знала, как буду скучать по Грэму, и мне было приятно посматривать время от времени на слова, написанные его крупным уверенным почерком.
И футболку его я тоже не сняла. Длинный рукав свесился с моей руки, когда я потянулась за конвертом. Поддернув складки обратно к локтю, я взяла конверт и достала бумаги одним решительным движением, словно сорвала бинт, присохший к ране.
Это была не совсем родословная, как выразился Грэм. Родословная начиналась бы с одного имени и уходила бы вглубь по прямой линии. То, что нашел Грэм, для меня имело большую ценность. Мой отец назвал бы это «картой потомков». Начиналась она с самого раннего известного предка и дальше шла по нисходящей, как в схемах английских королевских семейств, которые печатают в начале учебников по истории, где показаны все хитросплетения родственных отношений, дети от каждого брака, кто на ком женился и когда умер.
Род Мори из Аберкарни был довольно разветвленным, и мне пришлось пролистать несколько страниц, чтобы проследить их линию до рождения Джона. Найти его оказалось нетрудно, он был в одном разделе с братом, двенадцатым лэрдом, сестрами, Амелией и Анной, и двумя другими братьями. Я сосредоточила внимание на его имени.
Запись о нем была до боли короткой. Только год смерти и приписка: «Скончался от ран». Сражение, в котором он погиб, не было указано, но я давно уже перестала не доверять своей памяти, и у меня не было сомнения, что Мори был убит под Мальплаке. Для Софии это название мало что говорило, но я его хорошо знала. Я прекрасно помнила яркое, живое описание этой битвы, которое прочитала в биографии герцога Мальборо, написанной его прямым потомком Черчиллем. Я не могла бы по памяти назвать точное количество убитых в тот день, но знала, что вся Европа была шокирована этой бойней. Даже Мальборо, сам опытный воин, был до того поражен количеством жертв, что, как пишет Черчилль, стал другим человеком. Пройдет еще сто лет, прежде чем случится другое настолько же кровопролитное сражение.
Джон Мори был всего лишь одним из тысяч погибших в тот день, а София — всего лишь одной из тысяч жен, в одночасье ставших вдовами, и каких-нибудь полгода назад я могла бы, прочитав такие бумаги, отметить про себя эти факты с беспристрастностью исследователя и больше о них не думать.
Но теперь я так не могла. Я собрала бумаги и аккуратно отложила их в сторону. Пустой экран компьютера терпеливо ждал моего следующего слова, но и его я не могла написать. Пока что. Поэтому я встала и пошла ставить чайник, чтобы сделать кофе.
Ночь уже закончилась. Зимнее солнце нехотя поднималось. В окна лился тусклый свет, который, как туман, расползался серостью по промозглым склонам холма, и были видны белые полосы по краям волн, перекатывавшихся по пустынному серпу берега.
Моему мысленному взору представилась фигура Софии, стоящая на дюне: яркие волосы накрыты шалью, исполненные тоски глаза всматриваются в море.
Даже обернувшись на требовательный свист закипевшего чайника, я все еще видела эти глаза и понимала, что они не дадут мне покоя, пока я не закончу книгу.
XXI
София смотрела на свое бледное отражение в зеркале, пока Кирсти изучала новые платья, недавно доставленные им по указанию графини. Три платья из изумительной ткани, их цена наверняка была ощутима даже для графини, которую поддержка короля ввергла в такие расходы, что, если он в ближайшее время не вернется, семейные долги могли привести этот благородный дом к краху. Но графиня не захотела слушать возражения Софии.
«Мне нужно было заняться твоими нарядами сразу, как ты приехала, — говорила она ей. — Жемчужина может сверкать и в простой раковине, но лучше всего она показывает свою красоту, когда лежит в бархатной коробочке. — Графиня улыбнулась и нежно, по-матерински, провела ладонью по щеке Софии. — Я хочу, чтобы мир увидел, как ярко ты можешь сиять».
Кирсти выбрала серое, с мягким синеватым отливом платье. Воздушная шелковая вещица легко скользнула на нижнее платье, отороченное серебристым кружевом. Кружевные оборки красиво выглянули из-под глубокого выреза, подола и длинных рукавов, пристегнутых пуговицами у локтей Софии.
«И впрямь бархатная коробочка», — подумала она, но, посмотрев на себя в зеркало, решила, что не похожа на жемчужину.
За эти два месяца она высохла, кожа ее побледнела, а глаза ввалились. Она не могла, как полагается, облачиться в траур и даже проявить свое горе на людях. Вот только скорбь была написана у нее на лице, и даже те из домашних, кто ничего не знал о ее утрате, видели, что с госпожой Патерсон творится что-то неладное.
В некоторой степени это было ей даже на руку. Когда стало известно о ее отъезде, многие решили, что она заболела и вынуждена ехать в места с более благоприятным климатом, чем здесь, на северо-востоке.
— Может, все-таки останешься до Рождества? — с надеждой в голосе спросила Кирсти, но София ответила, что не может.
— Лучше ехать, пока не пошел снег, — было ее объяснение. Сказать это было намного проще, чем признаться, что ей стала невыносима сама мысль о празднике надежды и счастья, когда она лишилась и того, и другого. — К тому же, — сказала она Кирсти, — тебе и без меня будет чем заняться теперь, когда Рори наконец опомнился.
