Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.
– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.
– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.
Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.
Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.
– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.
«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».
– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.
Я развела руками.
– А почему ты хромаешь? – спросила я.
– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.
– Натравил медведя? Что это значит?
– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.
– Но как он мог натравить медведя на тебя?
– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.
Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.
Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.
После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.
Глава сто восемьдесят девятая
Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.
– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?
– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.
Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.
– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.
– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.
– Куда? – я сначала не поняла.
– К моим-то. Вы же обещали.
– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.
– Мишка в кладовой возьмет.
Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.
– Украдет что ли? – я фыркнула.
Она, конечно, почувствовала мое настроение.
– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!
– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.
– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.
– Погоди! Я-то почему увижу?
– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.
Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.
– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.
Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.
А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.
Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.
Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.