Марина Струк - Обрученные судьбой
— Дитя, говоришь, в чреве твоем? — он положил руку на ее живот, и она едва сдержалась при этом, чтобы не отшатнуться от него. Ей вдруг показалось, что вместе с сумерками ранними в светлицу вползает какой-то странный холод, и сжалось сердце в тревоге. А потом Матвей вдруг надавил слегка на живот, давя на него, и Ксения все же поспешила отстраниться, упираясь руками в его плечи. Он не стал удерживать ее, отпустил.
— Значит, дитя у нас будет, лада моя? Знать, дождались наследника-то? — спросил Матвей, и Ксения улыбнулась, чувствуя, как с плеч падает тяжесть. Ей даже лгать не пришлось — она сказала, что тягостна, а он за нее все остальное. Не пришлось ей греха на душу брать, не пришлось лгать. Хотя разве умолчание истины похвально…?
За своими думами Ксения забылась, не смотрела на мужа, что уронил сперва голову в ладони, дергая себя за волосы, а потом подскочил к ней резким движением, и она даже моргнуть не успела, как сбила с ног ее сильная пощечина. Ксения упала на ковер, едва успев смягчить удар, выставив ладони в пол. Щека горела огнем, а во рту солено стало от крови, что засочилась из уголка губ.
Матвей же снова подскочил к ней, схватил за плечи, притянул к себе, и она испугалась тому огню, которым горели его глаза. Его легко можно было увидеть даже в этой полутьме, что царил в светлице.
— Ляшского пащенка мне навязать решила? Ублюдка Заславского? — прошипел он. — А может, и не только Заславского? Может, тебя там вся чадь его, а?
Ксения не смогла сдержать при себе эмоции при этом оскорблении, размахнулась и ударила его по щеке, забыв за последние седмицы, что мужчина может ответить на удар, не раздумывая. Что и последовало — Северский снова ударил ее. От этой пощечины ее голова откинулась назад, кика упала с головы и откатилась куда-то в сторону.
— Думала, скроешь от меня? Да я-то куда разумнее оказался, — он снова притянул ее ближе к своему лицу, нос к носу. — Заметил я твое чрево еще до отъезда, да только ты молчала, и я промолчал. А потом заехал в село к повитухе да расспросил ее, что да как. Там-то моя радость и притихла, моя лада. Будто водой кто огонь залил. Рыжей твоей нет подле, тебе-то никто не подскажет, что ранее надо было под меня ложиться, как приехала в усадьбу. Быть может, тогда и сошлось все. А ныне нет! Нет, слышишь, Ксеня! Не стану я такого позора брать, не приму ляшскую кровь в род да еще кого?! Заславского!
Матвей вдруг прижал к себе ее, голову положил на плечо свое, стал гладить через ткань повойника волосы, то и дело прикасаясь к ее лбу губами.
— Скажи мне, Ксеня, ведь он снасильничал тебя? Снасильничал? Бедняжка моя, пережить такое! Моя вина в том, только моя! Не будь я так неразумен, не убежала бы из вотчины. Милая моя, ты вся дрожишь! — он взял ее лицо в ладони, взглянул на нее, белую, как полотно, а потом вдруг принялся целовать быстрыми поцелуями ее щеки, нос, лоб. Ксения же замерла в его руках, перепуганная и растерянная. — Натерпелась за эти дни, натерпелась…. Я прощаю тебе неразумность твою, слышишь, прощаю. Испугалась, вестимо, как узнала о… о… об том, растерялась, вот и пошла по пути неверному. Но путь от этого позора есть, Ксеня, другой путь, истинный. Все забудем, как морок бесовской, как сон дурной. Забудем и не вспомним никогда, — он замолчал, почувствовав, как напряжена Ксения в его руках, как замерла она под его губами. Откинул голову слегка назад, чтобы видеть ее лицо, ее глаза, устремленные на него, в которых плескался страх и недоумение. — Ты ведь сделаешь это, Ксеня? Ты ведь примешь от Евдоксии зелье?
Сначала Ксения не поняла, о чем он толкует, а потом вспыхнула, прочитав по глазам то, что до сих пор не озвучили его губы. Принять зелье да скинуть дитя, избавиться от чужого ребенка. Ксения понимала, что он вправе требовать этого, но сердцем и душой отрицала.
— Я не буду этого делать, — прошептала она твердо, и его глаза сразу же сузились, превращаясь в узкие щелочки. А потом она повторила уже в полный голос, не таясь выразить то, что горело в ее душе. — Я не буду этого делать!
— Ты сама понимаешь, что это дитя не может появиться на свет, — медленно произнес Матвей, сжимая пальцами ее плечи, словно пытаясь вдавить в ее кожу эту простую для него истину.
— Тогда отправь меня обратно в семью, — проговорила Ксения. — Отправь с родичами, как опозорившую тебя жену. Никто не осудит тебя за то. Все земли и все мое приданое останется тебе.
— Мне нужна ты! — взревел Матвей. — Ты и никто другой! И потом — я не смогу повести под венец другую. Как с тобой рассудиться? И третий брак! Он же никогда не будет признан церковью.
— Зато дети от него признаны будут, — возразила Ксения. А после вдруг в ее голове пронеслась яркой молнией мысль — уговорить мужа отречься от нее, отдать обратно в род. А уж отца-то она сумеет убедить запереть где-нибудь в отдаленной усадьбе. Там и выносит это дитя, плод ее короткой любви, там-то и придумает, как снова соединить свою судьбу с судьбой Владислава.
«…- Я уже мужняя жена…
— Но не для моей церкви! Ты примешь мою веру, и мы обвенчаемся с тобой прямо там в Белобродах…»
Ах, если б только могло то свершиться когда-нибудь!
Но Матвей быстро развеял ее чаяния. Он замотал головой, зарычал, отказываясь принимать ее слова. А потом встряхнул ее с силой, так что у нее заболела шея.
— Вот о чем ты грезишь? Уйти от меня? Снова лелеять свой морок бесовской, снова думу о нем думать? Ты со мной повенчана! Ты мне клялась повиноваться беспрекословно. Мне! И со мной останешься. Пока смерть не разлучит нас, только она, лихая, на то способна на этом свете, слышишь? Только смерть разлучит нас! Моя или твоя смерть!
Ксения прикрыла глаза, стараясь скрыть свои мысли от него, что мелькали ныне в ее голове. Дождаться бы родичей, дотянуть бы до Мины, а там она уж умолит отца забрать ее прочь из этой усадьбы, из этого ненавистного терема, где столько слез было выплакано. Только вот как теперь сохранить то, что Матвей так отчаянно стремится погубить? Как сберечь дитя?
— Ты скинешь прижитка этого ляшского? — процедил Матвей сквозь зубы. Ксения же упрямо покачала головой, ожидая очередного удара, что собьет ее с ног. А затем последуют еще и еще, пока ее тело само не исторгнет то, что она так старалась сберечь. Ведь она по собственной воле никогда не выпьет зелья Евдоксии.
Но Северский не стал бить ее, пряча свою боль, свою обиду на нее глубоко в душе. Лишь отбросил от себя, словно куклу тряпичную, желая, чтобы она так сильно ударилась об пол, что ее тягость прервалась ранее срока положенного. Как она могла обманывать его? Как могла так улыбаться ему, когда за спиной держала такой камень? Он поднялся на ноги, закрыл лицо руками, пряча от нее свое отчаянье, свою боль. Более жена не увидит его слабости. Не ныне, когда так болит душа.
