Филиппа Грегори - Вечная принцесса
Я как в воду глядела и без всяких маврских календарей точно предсказала срок рождения младенца. Рождество мы отпраздновали в Ричмонде. Весь двор радовался моему счастью. Дитя было крупное и толкалось так, что Генрих то и дело прижимал руку к моему животу и сиял от удовольствия, ощущая его толчки. Не было сомнений, что плод живой, сильный и бойкий. Сидя на заседаниях Королевского совета, я порой замирала от удивительного ощущения иного тела, движущегося внутри меня, и те члены Совета, что постарше, посмеивались, на меня глядя, вспоминая такое же выражение на лицах своих жен, когда те были брюхаты, и радуясь, что у Англии и Испании появится, наконец, наследник.
Я молюсь о мальчике, но не жду, что мои молитвы исполнятся. Дитя для Англии, дитя для Артура, любого пола дитя — это было важнее всего. Если будет дочь, о которой мечтал Артур, то я назову ее Марией. Он так хотел.
Генрих, который, конечно, хотел сына, наконец-то стал более внимательным. Он заботится обо мне так, как никогда раньше. Надеюсь, он, наконец, повзрослел, и страх, который преследует меня со времен его интрижки с Анной Стаффорд, отступает. Может, он и впредь станет заводить любовниц, как всякий иной король, но теплится надежда, что отныне обойдется без признаний в любви и безумных обещаний, которые король давать не вправе. Теплится надежда, что он усвоил простую истину, доступную множеству мужчин: можно срывать цветы наслаждения, оставаясь в сердце своем верным жене. Конечно, если он продолжит в таком духе, как сейчас, из него получится хороший отец. Я представляю, как он учит нашего сына ездить верхом, охотиться, танцевать и фехтовать. В том, что касается спортивных игр и развлечений, лучше Генриха никого не найти. В этом смысле даже Артуру с ним не сравниться. Обучение же нашего сына наукам, христианское воспитание, привитие навыков придворной жизни и умения править страной — все это ляжет на меня. От моей матери он возьмет мужество, от моего отца — дипломатические способности, а от меня — упорство и постоянство.
Я верю, что мы с Генрихом объединенными усилиями сможем вырастить принца, который оставит свой след в истории Европы и убережет Англию от мавров, французов, шотландцев — от всех наших врагов.
Как положено, я снова отправлюсь в предродовое уединение, но на этот раз сделаю это как можно позже. Генрих клянется, что будет мне верен, что он мой целиком, душой и телом. Я дотягиваю до самого празднества, выпиваю со своей свитой вина с пряностями, желаю всем веселого Рождества — они же в ответ желают мне благополучно разрешиться от бремени — и только тогда удаляюсь в свою опочивальню.
Сказать по правде, мне ничуть не жаль пропустить празднества с их танцами и обильными возлияниями. Я устала, это дитя носить нелегко. Встаю и ложусь с солнцем, просыпаюсь не раньше девяти утра и укладываюсь в пять пополудни. Много молюсь о легких родах и о здоровье ребенка, который бьется в моей утробе.
Генрих навещает меня почти каждый день. Королевская книга диктует королеве перед родами абсолютную изоляцию, но Королевскую книгу писала бабушка Генриха, так что я смею предложить, чтобы мы поступали, как сочтем нужным. Не хватало еще, чтобы она командовала мною из гроба! А кроме того, если говорить прямо, я не хочу надолго оставлять Генриха без присмотра. В канун Нового года он ужинает со мной, прежде чем отправиться на пир, и приносит мне рубины в подарок, огромные, как те, что привез когда-то из странствий Христофор Колумб. Я прикладываю ожерелье к своей пухлой, белой груди и с удовольствием замечаю, как туманится желанием взгляд моего молодого супруга.
— Теперь уже недолго, — с улыбкой говорю я, намекая, что знаю, о чем он думает.
— Родишь, я отправлюсь в Вальсингам, а когда вернусь, устроим крестины.
— А потом, полагаю, ты захочешь еще одного ребенка! — с наигранно утомленным видом шучу я.
— Еще бы! — хохочет он.
Он целует меня на ночь, желает счастливого Нового года, потайной дверцей уходит в свои комнаты, а оттуда — на пир. Я велю принести мне горячей воды, которую продолжаю пить по совету мавра, а потом сажусь перед камином и шью крошечное платьице для моего малыша, а Мария де Салинас между тем читает мне вслух по-испански.
Внезапно мой живот будто переворачивается, а сама я стремительно лечу с огромной высоты. Боль такая ужасная, до того непохожая на то, что я испытывала раньше, что шитье валится у меня из рук, я цепляюсь за ручки кресла и вскрикиваю, не в силах вымолвить слово. Сразу ясно, что начались роды. А я-то боялась, что не сумею понять, когда это начнется. Меня переполняет радость и священный ужас. Я знаю, что дитя просится наружу, что я молода и что все будет прекрасно.
Тут же поднимается суматоха. Миледи матушка короля в своей Королевской книге постановила, чтобы роды проходили строго по расписанию, размеренно и спокойно. К примеру, для ребенка должна быть приготовлена колыбель, а для роженицы две кровати: одна — чтобы в ней рожать, а вторая — чтобы потом отдыхать. Однако в реальной жизни сразу начинается беготня, шум, все бегают, как заполошные куры в загоне. Срочно вызвали повитух, которые отправились праздновать Новый год, держа меж собой пари, что не понадобятся в канун Нового года. Одна из них успела хорошенько выпить, и Мария прогоняет ее из комнаты, пока она что-нибудь не разбила. Лекаря никак не удается найти, и по всему дворцу бегают пажи, пытаясь его отыскать.
Полное спокойствие духа сохраняют только трое: леди Маргарет Пол, Мария де Салинас и я. Мария — потому что она спокойна по природе, леди Маргарет — потому что полна уверенности в благополучном исходе, а я — потому что чувствую: ничто не остановит этого ребенка от появления на свет, так что можно держать веревку в одной руке, реликварий Святой Девы — в другой, остановить взгляд на маленьком алтаре, устроенном в углу комнаты, и молить святую Маргариту Антиохийскую о скором разрешении от бремени и здоровом младенце.
Трудно поверить, но мы управились меньше чем за шесть часов — хотя один из этих часов, мне показалось, длился по меньшей мере с день, — затем что-то хлынуло, выскользнуло, и повитуха пробормотала себе под нос: «Хвала Господу!» А потом раздался громкий сердитый плач, почти вопль, и я поняла — это голос моего младенца.
— Мальчик, слава Богу, мальчик! — провозглашает повитуха.
— Правда? — не верю я. — Покажите!
Они перерезали пуповину и показали его мне, все еще голенького, еще окровавленного, с маленьким, разверстым в крике ртом, зажмуренными в гневе глазами. Сын Генриха.
— Мой сын, — шепчу я.
— Сын Англии, — говорит повитуха. — Благослови его Бог!
