Робин Максвелл - Синьора да Винчи
— Что он хочет с ним делать? — воскликнула я.
— Поднять идею камеры-обскуры Альберти на новый уровень, — улыбнулся Леонардо. — Пойдемте.
Он привел нас в алхимическую лабораторию, где Зороастр водил над пламенем нескольких выставленных в ряд свечей лоскутком, вынутым из камеры-обскуры.
— Перед опытом мы покрыли ткань яичным белком, — пояснил Леонардо. — Солнечные лучи, пройдя через отверстие, попадают на холст и, запечатлевая изображение, вступают в реакцию с белком.
— Холст обугливается, — придвинувшись ближе к Зороастру, заметила я.
— Да, но лишь там, где не произошло взаимодействия между белком и солнцем. Яйцо обеспечило ткани непроницаемость.
Я видела, как на холсте постепенно проступает выжженная метка — тот самый женский бюст. Лоренцо наблюдал молча, а папенька все повторял: «Да-да, теперь понятно». Спустя мгновение Зороастр погрузил лоскуток в таз с водой и начал усердно тереть его, словно заправская прачка. Я даже начала опасаться за холст: он был совсем тонкий, и было бы жалко по неосторожности угробить результат опыта. Я украдкой бросила взгляд на сына, но он лишь произнес:
— Наберитесь терпения.
Меж тем Зороастр закончил приготовления и торжествующе расправил перед нами ткань, на которой запечатлелось изваяние. Оно больше не было цветным и напоминало теперь буроватую подпалину, но все его черты были ясно различимы: и контур прически, и линия плеч. Мы словно онемели.
— Pittura de sole,[43] — гордо объявил Леонардо.
— Живопись солнца, — ошеломленно повторил Лоренцо.
— Мы продолжаем экспериментировать, — с воодушевлением сообщил Леонардо. — Если для лучшего освещения предмета использовать направленные зеркала, а в камеру-обскуру поместить фокусную линзу, то, не сомневаюсь, изображение получится более четким и правдоподобным.
— А я ко всему прочему уверен, что есть фиксажи и понадежней яичного белка, — добавил Зороастр. — Я уже пробовал заменять его гуммиарабиком и желатином, но все равно получается что-то не то. — Он скромно потупил глаза. — В конце концов, я ведь новичок в алхимии…
— Вот эти двое — лучшие из лучших в Италии. — Леонардо многозначительно посмотрел на меня и папеньку.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Лоренцо. — Не рисовать подделку Лирейской плащаницы, а создать нечто наподобие pittura de sole? — Думаю, это выполнимо, — заверил Леонардо. — Только надо помочь ученым советом Зороастру. Однако такую работу следует выполнять в величайшей тайне и, разумеется, не здесь.
— Ты знаешь подходящее место? — заинтересовался Лоренцо.
— И еще какое! В Павии, в двадцати милях к югу. Il Moro не раз посылал меня туда делать слепок для его конной статуи. Я видел там хороший особняк, сейчас он пустует. В уединенном месте, много комнат и покоев, и один довольно просторный — отличная получится мастерская!
— А кто владелец? — нетерпеливо спросил Лоренцо.
— Молодой дворянин, в пух и прах проигрался в карты.
— Расскажешь мне, кто он такой. Я предложу ему такую цену, от которой не отказываются, — заявил Лоренцо и, обернувшись ко мне, добавил: — Ах, Катон! Что за чудо-сына произвела на свет твоя сестра!
Особняк был выкуплен, и Зороастр отправился в Павию, чтобы оборудовать там к нашему приезду боттегу и алхимическую лабораторию. Благодаря щедрости Лоренцо все необходимое сделалось доступным в поразительно короткий срок. Леонардо тем временем осуществлял — в тайне даже от всех нас — некие «антибожественные» приготовления, совершенно необходимые, по его словам, для успеха затеи с плащаницей.
В день отъезда в Павию меня разбудил отчаянный вскрик Лоренцо. Я тут же вскочила с постели и увидела, что мой возлюбленный сидит на постели в ночной рубашке, свесив ноги, и яростно колотит себя кулаками по ляжкам.
— Я совсем не чувствую ног, — печально посмотрев на меня, вымолвил он. — Не могу пошевелить ими.
Я опустилась перед ним на корточки и принялась сильно растирать сначала икру одной ноги, затем взялась за другую. От моего взгляда не укрылось, какой нехороший оттенок приобрела кожа на ногах Il Magnifico — местами буровато-синюшный, похожий на кровоподтек, а местами мертвенно-бледный. Его колени до того распухли, что я не решилась притронуться к ним.
Я запретила себе проливать слезы и терять спокойствие и бодрость духа, хотя внутри меня все выло от ужаса. Я храбро улыбнулась Лоренцо и заметила на его лице странное выражение, словно он прислушивался к некоему отдаленному звуку.
— Не переставай, Катерина… Растирай дальше. Я начинаю кое-что чувствовать в правой ноге, еле-еле…
Я с удвоенной силой принялась тереть его икры. Он кивнул сам себе и слабо улыбнулся.
— Вот оно. Боль. — Он поперхнулся от смеха:
— Небывалое дело! Я счастлив оттого, что мне больно!..
Я не отступилась, пока чувствительность полностью не вернулась к Лоренцо, и он опять смог шевелить пальцами, сгибать ноги в лодыжках и коленях. Но нездоровый цвет кожи вопреки моим стараниям остался.
— Тебе теперь надо отдохнуть, Лоренцо. Ложись в постель.
— Нет, мне надо пройтись.
— Дорогой мой, прошу тебя…
— Я должен знать, Катерина, могу я ходить или нет!
Обхватив Лоренцо рукой за плечи, я помогла ему подняться, и — о чудо! — он сделал несколько шагов, пусть и очень медленных. Затем он велел мне отпустить его, и я с огромной неохотой повиновалась: в тот момент я готова была поддерживать любимого до скончания веков.
Я отняла руки. Лоренцо выпрямился и с превеликим усилием шагнул самостоятельно, затем еще и еще.
— Лоренцо, — окликнула я его. Он обернулся. — Пожалуйста, сядь. Ты доказал, что можешь ходить. Не надо переутомляться.
Лоренцо еле дотащился до ночного столика и, морщась от непереносимой боли в коленях, опустился на стул. Некоторое время он сидел молча, очевидно решая, как быть дальше. Я давно изучила это выражение его лица.
— Катерина, — вымолвил он наконец. — Вели принести мои дорожные сундуки.
— Что ты задумал? Лоренцо, тебе нельзя сегодня ехать в Павию! Не в твоем состоянии!
— Я еду не в Павию, любовь моя. Я возвращаюсь домой, во Флоренцию.
— Во Флоренцию!..
Он снова замолк, спокойно что-то обдумывая. Мои мысли, напротив, метались в беспорядке, будоражили рассудок.
— Я должен вернуться во Флоренцию, чтобы выполнить мою миссию в нашем общем замысле. Ты сама знаешь, в чем она состоит.
Я упрямо качала головой: я слышать ни о чем не хотела. Но Лоренцо не отступал:
— Я должен умереть, Катерина.
— Нет! — возразила я и зарыдала, не сходя с места.
