Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
– Говорит, что она – и есть тот контуженный мальчик-оборванец, которого вы тогда, в те ужасные дни подобрали на улице. И при этом так странно подмигивает: «Что, мол, не узнали?» Но этого же не может быть? Это такой розыгрыш, да?
– Конечно, розыгрыш, – машинально ответил Аркадий. – Непременно розыгрыш. Обязательно розыгрыш.
Машинально же взглянул на помятую от лежания постель, которая без куклы все еще казалась осиротевшей. «Зильберманиха» с ее болезненной чуткостью старой девы перехватила взгляд и поджала губы. Аркадий почувствовал, что краснеет.
– Благодарю вас, Генриетта Николаевна, – сказал он и, оттеснив женщину, прошел по коридору в столовую-гостиную.
Люша медленно и как будто даже лениво поднялась ему навстречу и улыбнулась медленной же улыбкой, явно подсмотренной и выученной в гнезде венецианцев Гвиечелли. Улыбка проявлялась на лице, как переводная картинка, и напоминала о полотнах да Винчи. Маленькие руки в перчатках сплелись перед высокой грудью диковинным образом, головка чуть наклонена, непокорный локон, выбившийся из аккуратной прически, слишком живописен, чтобы быть естественным случаем…
Театр!
– Прошу вас, Любовь Николаевна!
Аркадий отчетливо вспомнил, как девушка блестяще разыграла его в этих же декорациях в предыдущий раз. С ясностью галлюцинации услышал плеск воды за спиной и сдержанное постанывание. Тогда она была напугана, слаба, в лохмотьях, почти ребенок… Что же теперь?
– Я куклу своим близнецам отдала, – сказала Люша. – На Хитровке. У них игрушек никогда не было. Так что ваша кукла жива и при деле. Не сердитесь, Аркадий Андреевич. Сестра бы ваша покойница сердиться не стала, я знаю.
– Ваши близнецы? – сразу сбитый с толку, спросил Аркадий.
– Да. Вы не знали? Дети. Атя и Ботя. Анна и Борис. Им тогда два года исполнилось…
Он побоялся спросить, где они сейчас. Знал сразу, что после будет проклинать себя за нерешительность.
– У вас шрам остался? – спросила Люша.
– Шрам? – Аркадия кидало из жара в холод. С самого начала с этой девочкой (мальчиком? Девушкой? Женщиной?) он не мог найти точку опоры.
– Да, вы тогда здесь, в комнате, сами себе рану на груди промывали, я видела. Мне страшно было. И вас жалко.
– Все давно зажило, – отчужденно сказал Аркадий. – Спасибо, Любовь Николаевна, за беспокойство.
– Вы хороший врач, Аркадий Андреевич?
– Не знаю. Для хорошего врача главное – опыт. Я еще молод, у меня опыта мало. А что с вами случилось?
Почему-то показалось, что сейчас она попросит ее осмотреть. А дальше… Аркадий с трудом удержался, чтобы не шандарахнуть кулаком по стене. Этой девушки не должно было быть в его жизни. Но она – была.
– Дело не во мне. Я хочу, чтобы вы дали мне совет. Камиша, моя подруга, родственница Льва Петровича, умирает от чахотки.
– Я не занимался туберкулезом специально, но общие знания об этом страдании, разумеется, у меня есть. Если речь идет о последней стадии процесса и имеется кровохарканье, то – увы!..
– Не в этом дело! – досадливо перебила Люша. – Сами понимаете, врачи Камишу смотрели и лечили. И здесь, и в Италии. Потому я к вам и решила. Нужно что-нибудь еще. Не от опыта – именно что от молодости, от смелости, от революционной сущности вашей. Вы – Аркадий Андреевич Арабажин, врач, ординатор, это я все от учителя вашего, Юрия Даниловича помню. Но вы же – и Январев, боевик на баррикадах, который меня спас. Оттого, что это в одном лице, я надежду имею.
От ее прежнего хитровского говорка не осталось и следа. Но все же говорила она странно, необычно строила фразы. И, по-видимому, еще более странно мыслила. Надежда в излечении последней стадии туберкулеза в том, что он – врач и боевик в одном лице. Может быть, ей больше подошел бы Адам Кауфман?
– Понимаете, Аркадий Андреевич, Камиша почему-то совсем не сопротивляется. Ей сказали и она давно уже согласна умереть. Я чувствую, что это неправильно.
– Но есть ли у нее за что зацепиться в этой жизни? Интересы, таланты? Долги? – спросил Аркадий.
– Я понимаю, – кивнула Люша. – И не знаю, как ответить. Но мы с вами согласно мыслим. Камиша талантливая рисовальщица и пианистка. Но они там все рисуют и музицируют. Ее все любят и ценят, но у нее пять братьев и сестер – родители и прочие уже привыкли к мысли об ее скорой смерти. Она хотела бы быть любимой и сама романтически полюбить мужчину – но где же это случится? Ведь она практически не покидает квартиры, а все посетители и гости воспринимают ее милой, но уже наполовину развоплощенной…
– Любовь Николаевна, вы на нее влияние имеете?
– Да. Я, кажется, единственная, кто ее воспринимает совсем живой, по эту сторону. Я ее тормошу все время. Можно сказать, заставляю на меня работать. Она вместе со всеми это даже осуждает. Но вот доктора ее еще прошлой зимой хоронили, а уж весна… Ее это тревожит надеждой, ведь ей еще девятнадцати не исполнилось…
– Понимаю. Тогда так: если последняя стадия, то уж ничего не повредит. Как отказывались, так и отказывайтесь принять за всеми вслед: вот, мол, Камилла умирает. Поглядим еще! Туберкулез обратное развитие, случается, имеет, только медицина причин не знает. Возите ее гулять, заставляйте ходить по земле. Если возможно, когда тепло станет, босиком – по траве, по песку, по пашне. Давайте в руки зверят, птиц – цыплят, щенят, котят, телят, кого угодно. Пусть держит, ласкает. Из диеты – слизистые каши, ячневый отвар (это еще Гиппократ рекомендовал), белка много – гоголь-моголь, сливочное масло прямо кусками, кавказская медицина знает, что оно как-то способствует заживлению каверн. Больше свежего воздуха, комнату проветривать открытой фрамугой. Как дышать верхушками легких, это из китайцев, у них дыхание – важная часть медицины, я вам сейчас покажу, а вы ее научите. Это удушье поможет снимать, ей лучше станет. Ванны теплые каждый день, недолго. Потом обмахнуть простыней и пусть без одежды побудет. Кожа наша тоже может дышать. Не как у лягушки, но все же. Это облегчит состояние, ей будет легче поверить, что можно бороться…
– Да, да, это именно то, что я хотела. Говорите, говорите еще. Не глядите, что у меня вид глупый, как у куклы из балаганчика, я для Камиши все запомню и сделаю. Я вас слушать хочу…
Он говорил до рассвета. Дворник шаркал метлой. Где-то далеко зазвонил трамвай. Ярко забелел воротник синего Люшиного платья. В коридоре согласно топали и шмыгали носиками «зильберманихи», собираясь в школу к ученикам. К нему под дверь жидким туманцем сочилось их бессильное осуждение. Лицо девушки казалось темным, только жутковато поблескивали глаза – как будто с другой стороны зеркала.
