Лора Бекитт - Любовь и Рим
– Я думал, ты с Менадором, – рискнул сказать он. Мелисс скривил губы.
– Что Менадор! Он два раза переходил от Помпея к Октавиану и обратно, и этим все сказано. Когда мы приплыли с Сицилии на материк, всех нас схватили. Никому не удалось сбежать. Таких, как ты, римских патрициев, убивали сразу, многих рабов распяли, а кого-то, говорят, собирались вернуть бывшим хозяевам. Перекупщики крутились вокруг, как поганые псы. Кое-кого, кто посильнее и помоложе, тайком продавали им. А потом – на рудники, в эргастулы[33] богатых поместий…
– Но ведь ты свободный!
– Кому до этого дело! Связали и увезли ночью, я даже не знал, куда. Позднее услышал, что тот рудник, куда я попал, находится близ Коринфа.
– И что ты там делал?
– То же, что и все – долбил горную породу. Эти огромные черные пещеры хуже могил, люди копошатся там, как муравьи, все полуголые, дышать нечем, а рядом все время надсмотрщики. Я, конечно, старался, потому что знал: если хлестнут бичом, вцеплюсь в горло и задушу, и тогда – смерть, а я еще надеялся пожить. Конечно, надо было бежать, но как? Нас стерегли весь день, а ночью запирали на замок. Долго там никто не выдерживал, год-два и все. Многие были словно обтянуты коричневой кожей; когда они двигали своими костями, казалось, она прорвется, и все внутренности вывалятся наружу. Все обливались потом и тяжело дышали. Кормили одними бобами – ни мяса, ни хлеба. Никого не заботило, сколько людей умрет, сразу привозили новых, еще здоровых и сильных. Знаешь, там смерть все время рядом, словно бы дышит в спину, вот-вот предстанет прямо перед тобой, и ты не можешь ни отсрочить, ни ускорить ее приход. Но мертвецы-то мне и помогли. Их (когда накапливалось достаточно много) клали на повозку, а потом сбрасывали в яму недалеко от рудника. Я выжидал очень долго, наверное, не один месяц, пока мне наконец не удалось поймать момент, когда ни впереди, ни позади, ни рядом с повозкой не оказалось надсмотрщиков, тогда я быстро забрался под гору тел и затаился. Другие видели, я боялся, выдадут, но нет… Потом выбрался из ямы и пошел прочь, благо, была ночь. Добрался до Афин. Что было бы дальше, не знаю, но я встретил тебя…
Он посмотрел на Гая, и тот немедленно ответил:
– Я дам тебе деньги, все, что у меня сейчас есть. Но куда ты пойдешь?
– Вернусь в Рим.
– В Рим? Зачем?
– Вот этого я не знаю. Разве ты всегда знаешь, что станешь делать дальше, для чего идешь куда-то?
Гай Эмилий задумался. Жизнь должна куда-то звать и манить, иначе она не имеет смысла, он этого не отрицал, и в то же время ему никогда не хотелось подчинять себя слишком определенной цели. Теперь он, кажется, знал, как соединить борьбу за существование с той жизнью, какой он некогда мечтал жить, – жизнью чувств и разума. Он хотел открыть собственную школу. Он учил бы юношей тонкости понимания текстов и одновременно совершенствовался бы сам… Он строил бы уроки вне зависимости от чьих-то суждений и, возможно, сам выбирал бы учеников… В таких желаниях явственно сказывалась привычка Гая жить свободно и безбедно.
Впрочем, иногда ему вновь чудилось, будто жизнь мощным потоком течет мимо него, а он ютится на каком-то хилом островке, точно случайно прибившаяся туда кучка мусора. Собственно, какое имел право он, человек, совершенно несостоявшийся, учить чему-либо других людей, пусть даже на примере великой литературы?
– Я никогда не вернусь в Рим! – сказал он. И повторил: – Никогда.
– А тебе и не нужно. Знаешь, иногда я начинаю завидовать, – Мелисс кивнул на Клеонику, – жена, дети, теплый угол… Хотя детей я не люблю. На чужих, по крайней мере, можно не обращать внимания… – Потом прибавил: – Я сразу понял, что эта девчонка сможет тебя утешить! Что касается будущего, то я как-нибудь проживу…
Гай Эмилий не удивился таким словам. Собственно, именно вольноотпущенники, как никто другой, оказывались наиболее оборотистыми и настойчивыми в достижении цели. Как правило, они изо всех сил пытались забыть о своем унизительном рабском происхождении, что было не так-то легко сделать, поскольку общество относилось к ним с недоверием и опаской и, если это было возможно, старалось держаться на расстоянии. Полные презрения к собственным корням, эти люди чаще всего руководствовались голой выгодой, ни к кому не привязывались и жили только для себя, поскольку жизнь не научила их ни любить, ни заботится о ком-то…
– Чем ты занимаешься в Афинах? – спросил Мелисс. Гай ответил.
– Мне это непонятно, – заявил его собеседник. – Я умею считать деньги – с меня достаточно.
Утром он ушел, коротко простившись и даже не поблагодарив Гая, и тот долго думал об этой встрече. Мелисс был странным существом, он словно бы появлялся из темноты, а потом вновь растворялся в ней. Он никогда не думал о своем будущем, не задавался вопросом, как жить и во что верить. Наверное, так было проще.
Гай вспоминал, как однажды, еще будучи юношей, стоял в саду своего поместья и смотрел на звезды, пугающее великое множество звезд, и почти физически ощущал, как неведомое далекое пространство сливается с его внутренним миром, перетекает в него сквозь невидимый коридор. Тогда он был уверен в том, что его жизненный путь подобен пути небесного светила: такой же свободный, недосягаемый, великий. Он был центром собственной вселенной. А теперь? Случалось, он чувствовал внутри оглушающую пустоту, как будто все, во что он верил и что мог совершить, осталось в какой-то прошлой жизни.
И ночью, обнимая Клеонику, Гай думал о том, что это живое, теплое тело – едва ли не единственное, что сейчас по-настоящему связывает его с реальным миром.
…Мелисс вернулся в Рим в иды октобрия (середина октября), вернулся, невзирая ни на какие запреты; его влекло сюда нечто неодолимое, точно жажда в пустыне. Он шел по мрачным и унылым улицам Субуры, вдоль вереницы каменных фасадов, старые стены которых были черны, словно траурный покров, и его походка помимо воли становилась привычно скользящей, движения – быстрыми, его ноздри раздувались, точно у хищника, а в глазах появилось что-то дикое. В темноте, под беззвездным небом, в лабиринтах проулков, где другим людям чудились западни, а смутные очертания теней внушали страх, в нем словно бы возрождалась жизнь. Он ощущал толчки крови в теле, его мускулы затвердели, и душа, – если б он только мог это понимать! – расправляла сложенные крылья. У него не кружилась голова, не замирало сердце, он растворялся во мраке и сливался с ним, мрак будто бы укреплял его силы.
Мелисс остановился. На северо-восток шла Этрусская улица, связующая Форум с Велабром, – одна из главных артерий Рима. Рядом пролегала Яремная, она огибала Капитолийский холм и являлась частью древней торговой дороги. Прежде неподалеку жила Амеана. Внезапно он ощутил внутренний толчок, и его мысли устремились в конкретное русло. Образ белокурой женщины со странно холодным сердцем выплыл из глубин сознания и встал перед мысленным взором, и Мелисс не пытался его прогнать. Сейчас прошлое не тянуло назад, напротив – заставляло двигаться вперед.
