Робин Максвелл - Синьора да Винчи
— Бьянка, милая моя девочка, — положил руку ей на плечо Лоренцо, — знай же, что все мы перед тобой в неоплатном долгу. Твоя помощь нам, твой сегодняшний поступок навеки вводит тебя в наш круг.
На лице Бьянки отразилась безмерная радость, и слезы сами полились из ее очей. Она нагнулась над сундуком и вынула его содержимое. Лоренцо и Леонардо помогли ей подняться с ношей, и мы все вместе подошли к стенному факелу, чтобы рассмотреть таинственное сокровище. В пунцовом бархатном мешке обнаружился деревянный ларец, обитый серебряными позолоченными гвоздями. К нему у герцогини имелся особый золотой ключик. Она извлекла из ларца некий сверток, обмотанный алым шелком, и аккуратно сняла шелковый чехол. Мы увидели многократно сложенный отрез пожелтевшего холста, по виду самого обыкновенного.
Бьянка принялась дотошно разъяснять нам, как следует разворачивать полотно — держа его за оба конца и за каждый из углов. В длину оно оказалось гораздо больше, чем в ширину, и напоминало узкое покрывало. По мере разматывания на холсте проступали красновато-бурые пятна, сложившиеся в изображение человеческого тела, видимого спереди и сзади. Христов саван — а мы, судя по всему, держали в руках именно его — сохранил кровавые метки от ран Иисуса: на руках и ногах, на груди и на голове.
Даже неискушенный глаз распознал бы в нем живописную подделку, притом довольно неумелую. Так или иначе, это и была бесценная священная реликвия рода Савуа — Лирейская плащаница.
— Твой дядюшка Яков обмолвился нам в Риме, что холст много лет не выставляли на публике, — сказал Лоренцо.
— Теперь я понимаю почему, — с явным пренебрежением заявил Леонардо.
— Можно его воспроизвести? — спросила я.
Леонардо помолчал, пристально всматриваясь в тонкую ткань длинного полотняного отреза. Я давно изучила в нем и это особенное выражение лица, и изменчивый наклон головы. Мне вдруг припомнился день на залитом солнцем лугу неподалеку от Винчи, где мой восьмилетний сын, разлегшись на красной циновке, разглядывал одинокую тычинку на цветочном стебле.
— Да. — Леонардо растянул губы в усмешке. — Это произведение станет вершиной моего искусства. А если даже нет, то удовольствие от работы я получу неизмеримое.
В Корте Веккьо мы вернулись уже в сумерках. Во дворе я заметила карету, которую прекрасно знала, хотя ничем не могла объяснить ее появление здесь. Это была парадная карета семьи Медичи, на которой Лукреция и ее дочери совершали длительные поездки и официальные визиты — в Рим или в Неаполь. Я растерянно гадала, кто мог бы проделать такой долгий путь из Флоренции в Милан.
К нам с приветствием подошел Зороастр и открыл дверцу экипажа. Ступив на камни мощеного двора, я рассмотрела в дверях дворца сухопарую фигуру — некто, нагнувшись к Салаи, о чем-то беседовал с ним. Потом оба повернулись к нам.
— Папенька? — недоверчиво прошептала я и посмотрела на Лоренцо.
Тот расплылся в улыбке.
— Это ты устроил? — спросила я, дрожа всем телом.
— Из Индии он сначала поехал во Флоренцию, — объяснил Лоренцо. — Пришел к Верроккьо, но нас в городе не застал. Мне написала об этом мама, и я попросил отправить его сюда.
Леонардо тоже узнал гостя.
— Дедушка!
Он размашисто двинулся к дверям и там заключил старика в свои железные объятия, затем вернулся к Лоренцо, чтобы обнять и его. Мы с папенькой меж тем потихоньку двинулись друг к другу. Я не могла сдержать радостных и благодарных слез. Меня страшило, что годы странствий состарили и ослабили его, но вышло совсем наоборот. Папенька сердечно прижал меня к груди, и я сразу ощутила небывалую крепость его рук, а когда он вгляделся в мое лицо, меня покорила необыкновенная живость его взгляда. Он весь был словно пронизан неистощимым жизнелюбием.
В ту ночь никто из нас не смог уснуть. Мы с Леонардо, папенькой, Лоренцо и Салаи собрались в герцогской опочивальне и, усевшись или растянувшись на огромной кровати, по очереди подбрасывали дрова в пылающий очаг. Но мы не забывали отщипывать хлеба и сыра и лакомиться виноградно-оливковой запеканкой, которая Джулия научилась готовить по моему рецепту.
Едва ли не всю ночь мы с наслаждением внимали папенькиным байкам о его неисчислимых восточных приключениях: о раскрашенных святых странниках, бродящих по всей стране в одной лишь набедренной повязке и умеющих скручиваться в немыслимые узлы; о темнокожих женщинах с раскосыми глазами, в шелковых накидках и золотых браслетах, украшающих носы колечками, а руки и ноги — замысловатыми татуировками; о старинных храмах, на стенах которых были высечены женские и мужские фигуры в самых непристойных любовных позах; о слонах со змееподобными носами — папеньке не раз доводилось путешествовать верхом на них, сидя в деревянном седле.
За время своих скитаний он почти ничего не слышал о христианстве. Индийцы, по словам папеньки, были настолько углублены в собственные верования, на целые тысячелетия опережавшие религию западного мира, что Европа для них была все равно что пустой звук. До него не раз доходили предания об иудейском святом по имени Исса, который много лет проповедовал в Индии и вернулся на родину только затем, чтобы претерпеть гонения и распятие на кресте. В конце концов, если верить легендам, Исса возвратился в Индию, где жил еще долго, пока не умер.
Лоренцо слушал папеньку, раскрыв рот. Как и прочие члены Платонического братства, он силился примирить древнюю религию с современной, но мне казалось, хотя он ни разу в этом не признался, что ему нелегко было принять предположение о том, что Христос вовсе не умер на кресте, а отправился обратно в Индию, где и был впоследствии погребен.
Салаи в конце концов уснул на руках прадеда. Потом папенька заговорил о мудрецах, с которыми ему довелось повстречаться. Некоего индийского святого, жившего высоко в горах, ему пришлось отыскивать не один месяц. Тридцать лет провел отшельник в пещере величиной с аптекарскую кладовку, пребывая в непрерывном блаженстве. Папенька поведал нам о божествах Востока, о тамошних мировоззрениях и об экстатических зельях.
Мы с Лоренцо, в свою очередь, рассказали ему, как перенеслись в «мир чудес» в Ватикане. Оказалось, что папенька и сам пробовал гашиш — среди цветов в саду одного паши. Ему тогда причудилось, что он умер и вознесся в небесную обитель. К нему подошел павлин и развернул перед ним огромный сине-зеленый хвост, украшенный множеством «глаз». Папенька подумал на птицу, что это могущественный всевидящий бог. Павлин свернул свой веер и удалился, а папенька зарыдал от огорчения.
