Екатерина Мурашова - Пепел на ветру
– Да бросьте, Александр Михайлович, смешно даже, ей-богу! Что вам поломойка! Где вы и где она!.. А Груня, кстати, хоть и глухая, как пень, но все понять может, если ей в лицо смотреть. Она по губам слова читает и сама говорит.
– При мне ни разу ни слова не сказала.
– Так стесняется она. У ней речь гнусавая, и все на один лад, как ветер в трубу дует. Несчастная она. Мало, что такой родилась, так еще и мать ее сразу невзлюбила. Росла девчонка, как зверок в темнице, слова не слыша и ласки не зная. Их там детей, как горошин в стручке. А теперь-то еще мать обезумела почти, а отец из города глаз не кажет – страх божий, а не жизнь. Груня же с детских лет и посейчас – работница старательная, каких поискать. Трудится весь день, а каждую копейку или корочку хлебную в семью несет, братьям-сестрам голодным.
– Не разжалобишь, не старайся, – усмехнулся Александр. – Зверем диким она глядит, это ты верно подметила. Если и в семье так было, то я ее мать понять могу… Другого не понимаю. Откуда у нее взялась эта лошадь? И где она была полтора года?
– Да это просто, – в тон ухмыльнулась Настя. – Фролу в ночь пожара померещилось, что искра залетела и крыша на конюшне занялась, он и велел двери открыть и коней вывести. А Голубка от веку строптивая была. Кроме цыганки, да после – отродья ее никто с ней сладить не мог. Вот она вырвалась, да и убежала. В поля или еще куда. Бродила там, от людей хоронилась. А Груня ее и приманила – они же с Любой в детстве в усадьбе играли, ходили вместе везде – два сапога пара. Лошадь ее знала, как стало голодно, так и пошла. Грунина семья безлошадная, в усадьбе после всех смертей, да пожара, да солдат не до того было, Торбеевка от Синих Ключей далеко, вот они и воспользовались. Зимой хворост возили, весной надел вспахали… Удивительно только, как они такую злыдню запрячь сумели… Фрол-то, старый дурак, думал, что Голубка вместе с барышней в одну ночь погибла, рассказывал, слезу утирал, вот, дескать, какое у лошадей преданное сердце, а она в то время тихо в Торбеевке крестьянской лошадкой утруждалась… Держали ее видать где-то на старом выгоне, или в зимовье, никто, кроме своих, и не прознал, а кто знал, Анисью многодетную жалели… Больше года прошло, как отец Даниил опекуну вашему рассказал. Тот рассердился очень, говорил: «Под суд за воровство пойдут!» – Кто пойдет-то? Девчонка глухонемая? Или мать полутора десятка детей?..Ну уж мы с Феклушей у него отмолили, Голубку Груня с Торбеевки в нашу конюшню свела, заодно младшего брата туда пристроила, да и сама поломойкой осталась. Иначе им без лошади да перед вспашкой-севом – просто лечь и помереть… А толку-то с того чуть – к Голубке в денник только тот брат и может зайти, а уж взнуздать ее и вовсе…
– Слушай, Настя, – Александр оживился, приподнялся на локте. – А что, если я эту злыдню Голубку без всяких условий Груниной семье отдам, а заодно и Агриппину с ней вместе спроважу, а? Хорошая мысль, по-моему! И доброе дело. Здесь лошадь даром корм ест, а там трудиться будет. И семье помощь. Так и сделаю! Завтра же!
– Воля ваша, барин, – сказала Настя и поджала губы.
Она сочувствовала Груне, которой придется вернуться в семью, под гнет к ненавидящей ее матери, но одновременно понимала, что Александр горд самостоятельно найденным решением и оспорить его не позволит никому. Что ж – девочка явится с существенным прибытком, мать не так пилить будет. А Насте своя рубашка ближе к телу. Барин-то вон как воодушевился. Тем пока и воспользуемся…
…
– После соития все животные бывают печальны, – процитировал спустя время Александр и, словно иллюстрируя сказанное, снова впал в меланхолию. – Если бы только в этой уродливой Груне все дело было… Много их. Степан опять же…
– А Степка-то вам чего? – длинно вздохнула Настя и, зевнув, деликатно прикрыла рот ладошкой.
Молодой барин, конечно, поприглядней будет, и телом жаден и свеж, но душа-то… Вялая у обоих, да старый-то все-таки потверже был…
– Вы ж его сразу с усадьбы в деревню отослали…
– Ну и что ж! Вся его семья – отец, сестра с мужем, оба брата – все давно из Черемошни в город подались. Чего ж он-то остался? Чего ждет?
– Ох… Бабка у них старая в дому. Который год в лежку на печи лежит. Не помирает. Не везти же ее в город…
– Придумала, – Александр сильно сжал пальцами Настину грудь. – Сдали бы бабку в богадельню при монастыре – и все дела.
– Не по христиански это, – наставительно сказала Настя, мягко высвобождаясь и борясь с наползающей дремой. – Мать у них рано померла, отец в артель ушел, чтоб детей прокормить, так как раз эта бабка их всех и вырастила – и сестру, и братьев. Нельзя им теперь бросить ее – Господь осудит.
– Да вот нашли кого с бабкой лежачей оставить – парня двадцатилетнего! – раздраженно воскликнул Александр. – Чего ему? И про осуждение господа – кто бы говорил! Ты, Настя, с Николаем Павловичем в постель ложилась, теперь со мной… это как же – по-христиански или не по-христиански выходит?
Хотел обидеть, да не получилось.
– Это по обычаю, – Настя закинула руки, со вкусом потянулась на кровати, из подмышек пахнуло теплом. – При чем тут Иисус-то? Издавна так повелось: барин выбирает самую красивую девку в усадьбе и с ней перину мнет. А у нас в Синих Ключах самая красивая – как раз я и есть…
Александр крепился как мог, но, не выдержав, в конце концов рассмеялся и привлек Настю к себе. Странно, но ее наивное бахвальство всегда могло как-то успокоить и даже воодушевить его. Настя знала об этом и с простодушной самоуверенностью принимала как должное.
* * *Глава 29,
В которой Люша задумывается о будущем, посещает Аркадия, лечит Камишу и снова встречает друга своего детства. Александр как никогда близок к исполнению своих мечтаний.
– Любочка, деточка, настало время поговорить серьезно.
Обычно Лев Петрович в домашней обстановке пребывал в домашнем же уютном наряде – эффектном темно-синем халате с золотой тесьмой, хорошо сочетающимся с большими мягкими, остроносыми туфлями и с феской на лысеющей голове. Нынче он был одет в сюртук, что означало официальность случая.
Юрий Данилович, выпрямившись, сидел на стуле и вид у него был недовольный. Люша бодро ощутила в себе почти погасшие среди венецианцев желания: стукнуть престарелого профессора по лбу неврологическим молоточком; показать дядюшке Лео язык… Усмехнувшись, подавила их в себе, сделала серьезное лицо, попутно отметила странное пошевеливание низко свисающей скатерти: может быть, под столом ходит одна из болонок, но не выглядывает ли оттуда длинный нос любопытной Луизы?
